Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла
– Как что заставил?! Заставил рабочим сделаться… Нет ничего более проклятого на свете, чем быть рабочим… У-у, ненавижу я эту заводскую работу!.. Вообще ненавижу всяческую работу… Хоть заводскую, хоть и не заводскую… Сушит она и ум и тело… Худею я от нее, от работы. Отец, вишь, хитрый какой, сам-то – бережет себя от работы-то, живет легко, а мне – давай, Совиньи, зарабатывай себе, ишачь, гни горб на дядю!.. В какое безвыходное положение меня жизнь поставила: ведь ничего поделать не могу… Работать уже совсем нельзя, работать я уже совсем не могу – потому что ужас, кошмар эта работа, кони от нее и те дохнут!.. Фабрик здесь в Лефортово много, цари все строили, на Яузе мануфактуры удобно было строить, да только ишачить там – свихнуться можно. Я оттого такой и свихнутый уже, что все силенки, все жилки работа вытянула. А денег-то и нет!.. Последнюю зарплату-то уже и пропил всю, прогулял всю… Водки покупали много, закуски… Хорошо пожил, да недолго радовался, быстро денежки-то улетучились… Разве это зарплата, какая на нее жизнь?!. А отец, гад, небось, радуется. Еще бы, хорошо себя-то холить, а другие – идите, работайте на завод, работайте на фабрику… Ему – праздник, а нам – конец, смерть, гибель… Каторга ежедневная без всякого просвета… Или вот так, как я сейчас, – сиди без копья! Не-ет, он нам должен помочь!.. Он от меня просто так не отделается: пусть или деньги дает, или научит, где их раздобыть!..
Тем временем товарищ Совиньи сидел за столом, кажется, из последних сил. Как ни старался он разбирать то, что говорил его друг, а голова его то и дело наклонялась вниз. Он проговорил:
– Что-то развезло меня, Совиньи, голова у меня слабая… Ты же знаешь, отчего у меня голова слабая… Еще в детстве я менингитом переболел… А потом в армию забрали… – Лазарь точно бы оправдывался перед товарищем за свою слабость.
Совиньи ответил:
– Забрали… Да… Это точно, у нас ведь не сами идут, а забирают!.. Сами у нас вообще никуда не идут… Не такие мы дураки, чтобы самим в ярмо идти!.. Ненавижу я всех тех, кто нас в ярмо загоняет. И отец, между прочим, так говорит… Забрали…
– Забрали!.. Как восемнадцать лет исполнилось, так и забрали… И уж так там меня били, так били!.. И все по голове, все по голове!.. То в ухо, то по зубам, то в глаз, то по затылку… И кулаком, и табуреткой, доской тоже один раз было, лопатой… Вот голова и ослабла, и заболела!.. Как же тут думать, когда так по самому главному инструменту для думанья, по голове, столько били?! Не берегли они, Совиньи, мою голову. Даже наоборот. А меня ведь нельзя было по голове бить. Она у меня и так после менингита слабая…
– Вот что, слабая голова… Слушай меня внимательно!.. – Совиньи жестом пригласил Лазаря подвинуться к нему ближе, видимо, намереваясь сообщить что-то очень важное и секретное, такое, что он ни в коем случае не хотел, чтобы об этом слышали другие посетители шашлычной…
– Надеюсь, твоя слабая голова не помешает тебе понять то, что я тебе сейчас скажу!.. – добавил Совиньи с некоторой злостью и раздражением на товарища. – Дело очень важное и касается событий, которые здесь, в шашлычной, в Лефортово, скоро произойдут… Дело касается террористов, которых все ищут… Ничего себе дельце, а?.. Ищут известных преступников!..
Жора-Людоед и Жак, подслушивавшие и подсматривавшие как могли из-за портьер, изо всех сил напрягли слух…
Вот-вот, казалось, самая важная фраза будет сказана… Лазарь нагнулся к Совиньи, но… Тут же и отшатнулся, поморщившись и проговорив с едва-едва скрываемым отвращением:
– Эх, Совиньи, да и воняет же от тебя!.. Словно ты отродясь не мылся… Грязен ты… Мужик…
– Да, я грязен!.. – проговорил Совиньи чуть ли не с гордостью.
– Грязен… – это уже Лазарь. – Сказать по правде, так ты не просто грязен… Ты чудовищно грязен! Вроде одежда на тебе хорошая надета… А ведь ты… Словно как в подъезде на ступеньках недели три спал… Чего это ты?.. Или я тебя давно не видел?.. Отвык?..
Часть третья
НАСТРОЕНИЕ – ЛОЖЬ
Глава XVII
Обитатели третьеразрядной гостиницы
Настроение сцены и антуражи происходившего в этой истории менялись вновь. Совершенно противоположное следующему настроение создал бы шикарный вестибюль в каком-нибудь пятизвездочном отеле – блеск, бои в форменных костюмах… Вот оттолкнувшись от этого, можно было представить себе что-то совершенно противоположное. Этим противоположным был убогий маленький номер в гостинице Лефортовского рынка.
Кругом были нагромождения хлама, какие-то стулья без ножек, горшки для цветов, вдетые один в один, старые репродукции в рамках, скатанные ковровые дорожки. Все это было освещено свисавшей с потолка тусклой лампой в старинном и на удивление – красивом абажуре, покрытом какими-то многоцветными когда-то, а теперь – малость выцветшими, аппликациями. Под абажуром – потертый диван, которому, на взгляд постороннего, исполнилось не меньше ста лет.
На диване, поджав ноги по-турецки, восседал Томмазо Кампанелла, который еще недавно носил театральный фрак, – теперь он был в какой-то невообразимой одежде, явно с чужого плеча, – мятых и грязных штанах, которые были ему сильно длинны, таком же поношенном, как и штаны, пиджаке и во все тех же остроносых лакированных концертных туфлях, – только они к этому моменту изрядно запылились. Рядом с ним, обезьянничая и, по примеру Томмазо Кампанелла, поджав ноги по-турецки, сидел Охапка, щурясь от дыма истлевшей до фильтра сигареты.
На полу перед диваном, подоткнув под себя полы рваной шубы, – нищий Рохля, взирал на них снизу вверх. Все трое сосредоточенно смотрели в карты, которые держали в руках.
– И-и-их, ить… при хорошем питании можно жить в этом… Как его… И в унитазе!.. В армии… Прапорщик говорил. Эхма!.. – многозначительно изрек Рохля и протянул руку с черными ногтями к Охапке, при этом тот отшатнулся, но неудачно, – Рохля все равно вытащил у него изо рта окурок, поднес его к лицу, бережно сжал губами и с наслаждением затянулся.
– До-обрый табак! – произнес нищий.
Это был окурок от недорогой сигареты «Дукат», которая даже при том, что она была не очень дорогая, досталась Охапке бесплатно. На днях сигаретная компания рекламировала свой товар, и возле метро «Бауманская» девушки в куртках и кепках фирменных «дукатовских» цветов и с «Дукатом» большими буквами через всю спину раздавали сигареты бесплатно. Охапка церемонно взял одну, да и от той чуть ли не долго отказывался, но тем не менее запрятал ее в карман, где она вся измялась, – лежала, грея Охапке душу воспоминанием о девушке, которая угостила его бесплатной сигаретой. И вот теперь Рохля столь бесцеремонно отнял у него это «сокровище», которое он, вообще-то, собирался выкурить как-нибудь в полном одиночестве, – не дал насладиться последней затяжкой. Охапка начал раздражаться, но пока еще ему было вполне по силам держать себя в руках и ничем не выказывать своего состояния.
– Карты!.. Мы играем в карты, – приговаривал Томмазо Кампанелла. – Прошу не подталкивать разговор к самой болезненной для меня теме и сосредоточиться на игре в карты, которая, как мне кажется, идет у нас слишком вяло. Как-то непрофессионально, я бы сказал, и без интереса.
Рохля «зашел». Сначала Охапка, потом Томмазо Кампанелла положили свои карты.
– Карты… Мы играем в карты, – повторял Томмазо Кампанелла монотонно.
– Может быть, ты расскажешь мне, подлый нищий, что же это за необычная история – история тюремного паспорта. Может быть, ты расскажешь мне? – проговорил он, вовсе не обращаясь к нищему, а точно бы обращаясь к самому себе.
Ждать от нищего какого-либо рассказа было совершение бесполезно, и Томмазо Кампанелла это уже прекрасно понимал, потому что он много раз за этот вечер спрашивал нищего но тот ни разу ему так ничего и не ответил. Томмазо Кампанелла говорил про паспорт совершенно автоматически, совершенно не для того, чтобы услышать что-либо от Рохли. Ему просто необходимо было как-то забыть хоть на мгновение о своем кошмаре, о том напряжении, которое разрывало на части его голову, его душу, его тело, его мозг, его сердце. Каждую часть его тела разрывало необыкновенное напряжение:
– Вчера я гулял по улице. Здесь недалеко. Дома – старые улицы – старые. Все, как обычно, – магазины, деревья, небо. То есть «как обычно» – для Лефортово – обычно. На самом деле, здесь есть какая-то атмосфера. Она отличает эти улицы от каких-нибудь других улиц. Хотя все «как обычно»! Почему же у меня постоянно плохое настроение? Я не могу освободиться от этих улиц. Я чувствую – они есть. Я – раб этих улиц! Они порождают во мне странные фантазии. Мне кажется, в этих улицах должны жить…
Нищий поднял заскорузлый палец к небу и многозначительно произнес:
– Одно уточнение, пожалуйста… Одно уточнение. Живут.
– Да-да, – проговорил Томмазо Кампанелла. – Живут очень странные персонажи. Поскольку я теперь актер самодеятельного, самого необыкновенного в мире театра под названием «Хорин», мне кажется, что кругом живут персонажи из пьесы. Кругом нет обычных, нормальных людей. Но, с другой стороны для меня как для актера это даже интересно, это даже важно чтобы персонажи были необычными. Ведь такую пьесу, с необычными персонажами, будет очень интересно смотреть. Да верно, кругом нет обычных, нормальных людей.
