Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла
Тетушка: – Постой! Что с тобой? Ты совсем как будто осатанел. Куда ты бежишь? Куда тебе бежать-то? Самодеятельность – самодеятельностью, но тебя же из-за нее выпрут из училища! Отдадут под трибунал. Тебя расстреляют на плацу под барабанный бой.
Вася: – Может быть, лучше вернешься обратно в казарму?
Курсант-хориновец: – А как же Господин Истерика?! Как же Томмазо Кампанелла?! Как же «Хорин»?! Как же Господин Радио и выступление в тюрьме «Матросская тишина»?! Все это станет происходить без меня? Я ничего не увижу! Тараща в темный потолок глаза, я буду лежать на узкой и скрипучей железной кровати в казарме вместе с сотней других людей, которые уже спят, и думать, думать, думать… У меня столько кошмаров, столько внутренних проблем, я так недоволен своей жизнью, что терять целую ночь, такую великолепную ночь эйфории, когда все кажется по колено, когда завтра уже нет, и нет вчера – такого я позволить себе не могу. Уж лучше я подкручу, подвинчу свою поганую ситуацию с этим училищем и возвращением в казарму. Искручусь, изголюсь, выкручусь! Что-нибудь придумаю, но не ослаблю ни на полделения градус эмоции! Не стану просто лежать и смотреть в потолок! Ура! Да здравствует «Хорин»! Да здравствует Господин Истерика!
Вася: – Безумец! Его же посадили! Тюрьма! Каторга! Годы в неволе!
Курсант-хориновец: – Борьба! Счастье победы! Романтика!
Тетушка (вопит истошно на весь зал): – Занавес! Занавес! Дайте занавес!
На этом мы покидаем зал «Хорина» и, дабы охватить нашим мысленным оком как можно больше событий, происходивших в этой истории, перенесемся вновь в не то, чтобы очень первоклассную азербайджанскую шашлычную, расположенную здесь же, в округе, неподалеку, в Лефортово, где продолжают свою позднюю трапезу Жора-Людоед и его друг Жак. Впрочем, перед тем как перенестись в азербайджанскую шашлычную, мы немного, совсем чуть-чуть отдохнем.
Глава XVI
Лицедейство в мрачной шашлычной
– Значит, опять к своей пойдешь? – с каким-то затуманившимся взглядом, мечтательно проговорил Жак.
– Да, опять туда… Я всех этих актеришек, режиссеришек знаю и очень люблю!.. Я сам в детстве в кино играл!.. Я бы и тебя с собой брал почаще, да уж больно ты, Жак, дик!..
– Ничего… Я тебя в машине у подъезда всегда ждать стану!.. Не знал я, что ты, Людоед, в детстве артистом работал!..
Жора-Людоед словно и не расслышал слов товарища:
– Да!.. Подожди!.. Подожди в машине… Уж больно ты дик!.. Дик, без всяких вариантов… Совсем никакого блеска в тебе нет… Волосат, как зверюга… Одна лишь дикость… Впрочем, ты, без сомнения, оригинален!.. Это может впечатление на людей производить… На впечатлительных людей может впечатление производить!.. Главное, чтобы человек был достаточно впечатлительный!.. Впечатлительный человек – это самый главный элемент в нашей работе!.. Без впечатлительного человека нам никак нельзя!.. На впечатлительного человека вся наша работа целиком и рассчитана!.. Только на него и рассчитана!..
Жора-Людоед совсем не смотрел на товарища, и, кажется, уже и не нужен он ему был в качестве собеседника, потому что, возникало впечатление, Жора-Людоед сейчас разговаривает больше с самим собой…
– И как они там с тобой дружат!.. Ведь ты… – не мог не удивляться тем временем Жак.
– Ха!.. Как!.. Умею я впечатление произвести!.. У меня – тоже слава! Тоже – известность!.. Жора-Людоед!.. Известный в определенных кругах человек!.. – похоже, Жора-Людоед расходился все больше и больше. Тема разговора все сильнее и сильнее возбуждала его. Его волновала эта тема…
– Есть, есть богатые семейки – коллекционеры, известные артисты, музыканты, художники… Я, знаешь, хочу тебе сказать, обожаю мир людей искусства!.. Ха-ха!.. Так-то и будем действовать!.. Грабить будем людей искусства!.. Обожаю их!..
– Должно быть, с ними дело иметь – хорошо!..
– У них все самое лучшее – самая лучшая жизнь… Причем не так, как дураки думают, про то, что самое лучшее – где больше всего богатства и роскоши… Не то самое лучшее!.. А у них, действительно, самое лучшее… Потому что есть же лучшая жизнь, а есть еще более лучшая… Самый лучший мир – это тот, в котором живут так называемые деятели искусства… Вот ты, Жак, смотришь когда-нибудь телевизор?..
– Гм… Да, смотрю!..
– Нравятся тебе артисты, музыканты, певцы там всякие и певицы!..
– Да, нравятся!..
– Верно!.. И не могут не нравиться, потому что таланта много, блеска много, красоты много!.. Интересные все люди!..
– Да, интересные люди!..
– Да, интересные все люди… Так они не только на сцене и в телевизоре интересные, они и в жизни – интересные… Просто так, нудно, они тебе жить не станут!.. А я вот когда, допустим, у своей знакомой сижу, так весь этот блеск, все эти таланты, вся эта красота со мной рядом на кухне сидит и водку пьет!.. Или сижу я, допустим, на квартире, а ко мне на эту квартиру, к хозяину этой самой квартиры, приходит актер Лассаль, и мы с ним, как вот с тобой, беседуем… Только вот у него денег не всегда, сколько надо, а у меня – всегда!.. Не хватает, скажу я тебе, Лассалю денег, хоть он и великий-развеликий!.. Но не в деньгах самая лучшая жизнь!.. Самая лучшая жизнь – где эмоции много, где время от раскрученных эмоций останавливается!.. А это от одних только денег не зависит!.. Эмоция от денег не зависит!.. Хотя и от них, конечно, может эмоция сильная возникнуть!..
К ним как раз в этот момент шел официант, который прислуживал за их столиком. Он принес корзиночку с хлебом, – Жора-Людоед и Жак ели за этим ужином очень много хлеба, так что официант уносил эту корзиночку пустой и приносил полной уже не в первый раз. Увидав его, Жора-Людоед и Жак отшатнулись от своей щелки между портьерами и кинулись на свои места за столом. Только это и остановило в конец уже разошедшегося Жору-Людоеда – он примолк…
Едва официант ушел, как Жора-Людоед вновь отодвинул край портьеры, и оба продолжали смотреть в узенькую щелку…
Ближе всего к нишке, из которой по-прежнему с любопытством, хотя и осторожно, стараясь не броситься никому в глаза, выглядывали Жора-Людоед и Жак, располагалось два стола. За каждым из них сидело всего по одному человеку: первый «сам друг» с литровой бутылью водки, которую он уже и одолел на три четверти, больше смотрел на водочную этикетку и время от времени сидя засыпал, а просыпаясь лениво ковырял вилкой в тарелке с закуской, вида подозрительного, но, кажется, его кроме водки ничего уже не интересовало, а за другим сидела фигура более примечательная… Если бы Жора-Людоед и Жак обратили бы на него внимание раньше и понаблюдали бы за ним чуть подольше, они бы отметили, что с самого начала, с того момента, как он пришел в эту шашлычную, он вел себя довольно необычно: он слишком часто, чтобы это можно было объяснить простым любопытством, бросал косые, полные интереса взгляды на сидевших вокруг него людей, хотя делать это было ему не так-то просто, потому что одновременно он был ужасно озабочен едой. Причем уминал он салат, жаркое и хлеб с такой жадностью, точно бы несколько дней перед этим во рту его не было ни крошки… Как только в зал шашлычной вошел новый гость, человек оказался и совсем в затруднительном положении, потому что поглощать жадно пищу он не переставал, но теперь ему приходилось еще и сворачивать голову в сторону вновь вошедшего и в конце концов у него изо рта выпал обратно на тарелку какой-то чересчур большой кусок шашлыка, он поперхнулся, закашлялся, вытащил из кармана ужасно грязный носовой платок красного цвета, принялся прижимать его ко рту… Из глаз у него потекли слезы, но все равно он при этом не переставал ни на секунду разглядывать нового гостя… Когда тот развернулся и вышел из зала, человек глубоко вздохнул, так, словно был чрезвычайно разочарован подобным поворотом событий…
Кашляя и глядя в сторону входных дверей, прижимая одной рукой ко рту свой ярко-красный платок, другой рукой он тащил из кармана на свет божий какой-то предмет черного цвета. Когда он его наконец-то вытащил, уронив при этом на пол пачку каких-то небольшого размера листочков, которые тут же веером рассыпались по разным сторонам от его стола, так и не удосужившись поднять их (а, может быть, он просто не заметил, что выронил эти записки, – все листочки были просто испещрены какими-то записями), оказалось, что это самая обыкновенная портативная радиостанция, впрочем, слишком большого для портативной радиостанции размера – оттого-то она, наверное, и не хотела никак вылезать из тесного кармана. Выудив таким образом радиостанцию, посетитель начал нажимать какие-то кнопки, причем делал он это так, словно видел эту радиостанцию, находившуюся до этого не в чьем-нибудь еще, а в его собственном кармане, чуть ли не первый раз в жизни, и пользование ею дается ему с очень большим трудом. Тыча пальцем в кнопки, он то и дело подносил радиостанцию к уху, словно надеясь расслышать в ней какие-то сигналы, поворачивался, прижимая радиостанцию к уху то так, то эдак, точно пытался поймать ее коротенькой антенной какой-то неведомый остальным радиолуч, бивший в шашлычную откуда-то издалека…
