Режи Дескотт - Обскура
Когда Жан проходил мимо арки, ведущей во внутренний двор Лувра, резкий порыв ветра заставил его втянуть голову в плечи. Да, теплых дней придется еще подождать…
Глава 4
День угасал. Еще не было необходимости зажигать лампу, но света стало заметно меньше: все предметы в комнате словно подернулись сероватой дымкой, а тени от мебели на паркете стали более бледными и размытыми. На набережной Сены, в садах Тюильри, скорее всего, было по-прежнему светло как днем, но кабинет Жана выходил окнами во двор, и, как только солнце начинало клониться к закату, это сразу чувствовалось.
Жан, сидевший за столом, облокотившись на столешницу, провел рукой по лбу, затем по волосам. Если не считать пятнадцатиминутного обеденного перерыва, во время которого он съел кусок вареного мяса с гарниром из фасоли в закусочной на углу, он с утра не покидал своего кабинета, а приемная все не пустела. Когда Жан открывал дверь, чтобы пригласить очередного пациента, он видел, что народу не убавляется. Лица всех присутствующих немедленно обращались к нему, тогда как названный пациент поднимался с места и шел к двери. Здесь были мужчины и женщины, в основном не слишком старые, иногда с сопровождающими, пару раз — с детьми. Настоящий «Двор чудес», думал Жан, глядя на грубые, угловатые лица. Люди сидели даже на полу, у камина, подстелив плащи или пальто.
Он закрывал за вошедшим посетителем дверь, и начинался привычный обряд медосмотра. Апрель, сырой и холодный месяц, всегда вызывал вспышки заболеваний, так что Жан ни дня не мог сэкономить на угле для печки. В основном к нему обращались с простудами и заболеваниями бронхов, — больные поминутно отхаркивались, заражая воздух миазмами.
Всех он просил раздеться до пояса и выслушивал с помощью своего нового бинаурального стетоскопа, пришедшего на смену старому, системы Лаэннека. Благодаря нему Жан стал настоящим специалистом в искусстве изучения, анализа и интерпретации мельчайших оттенков шумов, издаваемых легкими пациентов. Разнообразие этих звуков представляло резкий контраст с одинаковыми на первый взгляд симптомами болезней — если оценивать их, полагаясь только на кашель, испарину и озноб, характерные для всех больных без исключения. Дребезжащий грудной кашель был признаком экссудативного плеврита, металлический отзвук свидетельствовал о туберкулезной каверне, наполовину заполненной жидким гноем, сухой хрип, «который можно сравнить с шорохом крупной соли, насыпаемой в миску», — о перипневмонии в начальной стадии… Так изо дня в день доктор Корбель мог на практике проверять знания, полученные во время учебы, и в этом соответствии теории и реальности было нечто обнадеживающее — оно было краеугольным камнем его деятельности.
При виде пациентов слишком тучных или вялых он настораживался, поскольку в таких случаях возможны были сердечные заболевания, которые тоже помогало распознать прослушивание; оно позволяло выявить всевозможные шумы — свист, шорох, скрежет, писк, — которыми сопровождалось биение сердца. Столько сигналов, которые подают о себе столько болезней!..
Но главная трудность, с которой сталкивался Жан, заключалась в отсутствии в современной фармакопее по-настоящему эффективных средств против легочных заболеваний: однажды поселившись в организме, болезнь слишком часто становилась фатальной. Поэтому было жизненно важно проявлять бдительность, чтобы удержать болезнь в безопасных рамках, пока еще не поздно, — для чего предписывались покой, режим и строгая гигиена.
День заканчивался тем же, чем почти все рабочие дни, похожие один на другой: у Жана было ощущение, что он выжат как лимон. Он все чаще испытывал усталость, которой не было раньше, в самом начале его карьеры. Каждый день одни и те же недуги, одинаковые жалобы, то же самое отчаяние и безропотное смирение, сквозившие в манере держаться всех тех, кто заходил в его кабинет… Жан не обладал выдающимися способностями, но был внимательным и добросовестным врачом, а для своих пациентов — высшим авторитетом, и те многочисленные надежды, которые они на него возлагали, порой служили для него непомерно тяжким бременем. В большинстве случаев Жан ощущал тягостное чувство беспомощности из-за того, что не может эти надежды оправдать. После нескольких лет практики он сознавал пределы не только своих возможностей, но и возможностей самой медицины, которая обещала много, но не слишком торопилась с выполнением обещаний. И слишком часто, когда он провожал до двери больного с выписанным рецептом, пожимал ему руку или даже иногда ободряюще хлопал по спине, у него появлялось ощущение, что он снова оказался не на высоте, отправив пациента в аптеку за лекарством, которое окажет скорее косметический, чем исцеляющий эффект.
Часы на его столе показывали семь. Жан зевнул. Пора было идти домой, тем более что Сибилла наверняка расстаралась с ужином, чтобы не ударить лицом в грязь перед сегодняшним гостем: Жан внезапно вспомнил, что к ним собирается прийти Жерар, и мысль о хлопотах подруги его позабавила. Взгляд его остановился на пальто и котелке, висевших на вешалке. Сколько он заработал сегодня? Настал момент подвести ежедневный баланс. Хотя обычно больше всего было признательных взглядов, так как большинство пациентов не умели толком выразить благодарность на словах. У двоих из сегодняшних посетителей он сам решил не требовать денег за консультацию — и потерял так двадцать франков. Сибилла, для которой он не делал тайны из подобных случаев, относилась к нему с пониманием, и это была большая удача, потому что жены многих его коллег не терпели ни малейших уступок такого рода.
Жан погрузился в подсчеты, как вдруг в дверь снова постучали. Удивившись, он встал из-за стола и открыл дверь.
— Доктор Корбель?
Он слегка приподнял брови.
— Я вас не побеспокоила? — прощебетала стоявшая на пороге женщина, прежде чем он успел произнести хоть слово. — Я подумала было, что у вас пациент…
Первым, что поразило Жана в ее облике, был взгляд, бесстыдный и насмешливый, устремленный прямо на него. Вторым была странная поспешность, с которой она произнесла несколько этих слов: любопытная смесь торопливости и самоуверенности. И наконец, секундой позже он заметил еще одну особенность, которая по-настоящему его взволновала: у этой женщины было некоторое сходство с Сибиллой — знакомые очертания силуэта, открытый взгляд и та слегка чрезмерная живость в движениях, об обладательнице которой говорят «живая как ртуть».
— Дверь в приемную не была закрыта? — с удивлением сказал Жан. — Должно быть, я забыл ее запереть… Я действительно не хотел, чтобы мне мешали.
Жан уже собирался уходить, но не в его обычаях было отказывать пациенту — хотя женщине, судя по ее виду, ничего смертельного не угрожало. К тому же ее тон и манеры были решительными, не допускающими никаких возражений. Не то чтобы повелительными — нет, скорее она держалась так вынужденно, из-за какой-то необходимости, и это заинтриговало Жана.
— Вы собираетесь запереться вместе со мной, доктор? — услышал он, когда, пройдя через маленькую приемную, запер внешнюю дверь на задвижку.
На сей раз в тоне незнакомки прозвучала едва скрытая провокация. Жан пропустил женщину в кабинет, вошел следом и закрыл за собой дверь, слегка нахмурившись, чтобы развеять игривое настроение незнакомки, совсем не подходящее для врачебной консультации. Она, не отрываясь, наблюдала, как он подходит к столу, огибает его и садится на свое место.
— Присаживайтесь, прошу вас, — сказал Жан, посмотрев на посетительницу.
— Должна вам сказать, доктор, что слышала о вас много хорошего, — сказала женщина, последовав его приглашению.
— Вот как? От кого же?
— От многих своих подруг.
Он взглянул на нее более внимательно, догадываясь, какие «подруги» имеются в виду. У женщины был прямоугольный лоб, темно-каштановые волосы, которым с помощью краски был придан оттенок красного дерева, квадратные плечи, высокая грудь, прямой нос с продолговатыми ноздрями, улыбающийся рот и очень необычные глаза — желто-карие? желто-зеленые? — которые выдержали его взгляд с ироничным спокойствием. В ней заметно было лишь слегка завуалированное бесстыдство, сразу напоминающее о манере публичных женщин, которых среди пациентов Жана было немало: этой частью своей клиентуры Жан был обязан не слишком давнему периоду стажировки у профессора Альфреда Фурнье в больнице Сен-Луи. Туда подобные незнакомке особы приходили на прием целыми группами, по восемь — десять человек. Эти визиты, проходившие всегда по одному и тому же сценарию, напоминали какой-то немой спектакль, режиссером которого был сам мэтр Фурнье — почтенный старец в темной бархатной шапочке, слова которого студенты, интерны и экстерны воспринимали как откровение.
Это была хорошая школа, и полученный в ней опыт послужил отличным подкреплением его теоретическим познаниям.
