Ингер Фриманссон - Доброй ночи, любовь моя
Жюстина спустилась по лестнице, держась за перила, словно уставшая старуха. Да, словно Флора, которая именно так переползала с этажа на этаж, до того как отправилась в больницу. Добровольно она бы никогда не согласилась. Но после удара у нее уже не осталось никаких сил.
Кухня внизу лежала в сумерках. Жюстина включила плиту и поставила чайник. Платье было как жеваное, должно быть, она вспотела во сне. Она и не заметила, как опустилась ночь.
Может, именно так и умирают?
Прислонившись к стене, она неторопливо пила чай. Напряженно вслушивалась. На нее вдруг накатила тоска по голосу, захотелось услышать слово. Чтобы рядом был кто-то помимо тишины. Она позвала птицу. Та сидела на своей ветке и спала, головка набок, клюв зарыт в серые перья. Птица не пришла. И не ответила. Сидела где-то в тишине, размышляла о происхождении птичьего рода.
Дом был словно замурован в тишину, прохладную, плотную, точно изоляция. Тишина жила в камнях, в фундаменте, в стенах, даже солнечный жар августовского дня был пропитан ледяной тишиной.
* * *Там. В джунглях. Там не существовало тишины. Все вокруг было живое, ползало, пищало и текло. Шорох из слоя листьев под ногами, где постоянно шел процесс, где что-то похрустывало, сочилось, гнило, где трудились миллионы крошечных жующих, ненасытных челюстей. А еще странные крики, и шелест ливня, и вой, словно звук пилы.
* * *Однажды она спросила Натана:
– Они что, в этих джунглях бензопилами орудуют, истребляя лес?
Он не ответил, и она вынуждена была повторить вопрос. Только тогда он повернулся к ней, и глаза у него были странные, они стали такими с тех про, как в Куала-Лумпур к их группе присоединилась Мартина.
Еще было какое-то насекомое. Оно издавало скрежет, проникающий Жюстине прямо в костный мозг, от этого скрежета ее окатывало холодом даже в зной.
* * *Мартина... Она тоже была насекомым. Так и нужно думать о Мартине. Насекомое, которое давят каблуком. Насекомые, вроде этой Мартины, не заслуживают лучшего. Так ей следует думать про Мартину. Только так.
* * *Она сама была как дом. Сложена из тишины, огорожена стеной.
Будто слова требовали времени, чтобы родиться, пробиться сквозь нее наружу.
И люди от этого уставали.
Ни у кого не хватает терпения дождаться от нее хоть слова.
Некоторые считали это признаком застенчивости. Другие – наглости. Именно так, «наглая», учительница описывала ее уже через несколько недель после поступления в школу. Утром, когда она вспомнила об этом, на нее накатила тошнота, она присела на корточки, опустив голову между колен.
Флора стояла на половике, ровно посередине полосы бежевого цвета, нет, скорее цвета «изабелла», именно там стояла теперь Флора, и ее тяжелые, накрашенные коричневым веки поднимались точно маленькие ставни.
– Встань, Жюстина!
Нет. Она опускалась все ниже, врастала в половик. Флора была в сапогах, в своих парадных сапогах на шпильке. Снизу она ясно видела эти каблуки и листок, нанизанный на один из них.
Флорина рука касается ее макушки, сначала легко, словно предлагая примирение. Потом пальцы скрючиваются, кожа у корней вспыхивает болью, ее тянут за волосы, аааа...
– Значит, ты все-таки можешь открыть рот?
Как маятник, взад-вперед, слышно, как рвутся короткие, ломкие волоски.
Флора поставила ее на пол, холодный. Жюстина была прямо из постели – выбралась из нее, когда внизу хлопнула дверь. И по лестнице спустилась как была – в одной ночной рубашке.
– Знаешь, что мне вчера вечером учительница сказала? Знаешь? Учительница назвала тебя наглой. Наглой и дерзкой. Мне пришлось сказать, мол, сожалею, фрекен Мессер, очень сожалею. Так оно и есть.
– Неправда, неправда, просто она меня ненавидит!
– Не надо громких слов, Жюстина, никто тебя не ненавидит. Это называется воспитанием, а воспитание – обязанность учителя по закону о школьном образовании. Она должна воспитывать учеников.
– Прости меня, прости, но как же мне тогда себя вести, чтобы ей понравиться...
– Если я еще услышу хоть одну жалобу от учительницы, я с тобой такое сделаю, что тебя родной отец не признает.
Жюстина заткнула уши, глаза у нее закатились, она вдруг почувствовала себя уродиной, и холод разлился по всему ее телу, она была уродиной, раскаленной от жара. Лицо уткнулось в пол. Неужели это тот же ковер?
Флорина ножка в сапоге, да, нога у нее была маленькая, она слышала, как это сказал отец, когда она ночью стояла в прихожей, а они думали, что она спит. В комнате она видела Флору, голую, тонкую как девочка, в сапогах она лежала на белоснежных простынях.
Узелки половика впивались в висок, все выпуклости и неровности, пахнущие засохшей едой. Флора слегка нажала ногой, сапог коснулся щеки Жюстины.
– Я хочу, чтобы ты сказала. Громко. Что ты гадкая и отвратительная девчонка, которую никто не любит!
У нее не получилось.
– Что ты избалованная, злая и нечесаная девчонка, которую никто в мире любить не может, повтори!
Дальше она не помнила.
Все исчезло.
* * *Прилетела птица, шелест крыльев. Она сварила два яйца, одно отдала птице, второе съела сама. Это был крупный, здоровый самец. Он чистил яйцо клювом, разбрасывая скорлупу и крошки по всей кухне.
– Фриц? – рассеянно спросила она. – Так тебя зовут?
Птица закричала, захлопала крыльями и взлетела к ней на плечо. Жюстина сунула пальцы в ее серое оперение на животе, почувствовала тело, словно там, под перьями, был горячий и живой чайник.
– Мне бы надо тебе друга завести, – тихо сказала она. – Мы с тобой слишком одиноки.
Птица легонько ущипнула ее мизинец, просто взяла его клювом и выпустила.
Он появился через день после того, как Флора покинула дом. Жюстина увидела объявление в газете: «В связи с изменившимся семейным положением продается птица, ручная и спокойная».
Изменившееся семейное положение. У нее оно тоже изменилось.
Без долгих размышлений она сняла телефонную трубку. За птицей нужно было ехать, птица жила в районе Сальтшебаден, сначала машина не заводилась, но после того, как она попрыскала под капот жидкостью «5-56», автомобиль заурчал. Это был старый «опель рекорд», и она всегда нервничала, когда надо было им воспользоваться, не очень-то он радовал надежностью.
Около шлюза она свернула не туда и принялась кружить, пока не обнаружила поворот на Наку. Она начертила себе карту толстым фломастером, листок лежал рядом на переднем сиденье, благодаря карте Жюстина в конце концов добралась.
Развод, подумала она.
Он тотчас догадался, кто она такая, и пригласил войти. В доме царил хаос. Наполовину упакованные коробки были выставлены в прихожую, за ними она разглядела гостиную. Там повсюду были разбросаны книги, словно кто-то в ярости скинул все с полок на пол. Из кухни несло горелым.
На кухне же сидела птица в высокой плетеной клетке. Птица дремала и не обратила на нее никакого внимания.
– Вот оно что, – сказала она. – А я-то думала, что это попугай.
– С чего вы так решили?
– Попугаев чаще всего держат в качестве домашних питомцев.
– Да, может быть. Так что, вас эта птица теперь не интересует?
– Интересует. Порода не имеет значения.
Мужчина снял с плиты стеклянный кофейник.
– Мать твою! Я совсем про него забыл в суматохе. Ой... – Он криво улыбнулся в ее сторону. – Столько всего навалилось.
* * *Следовало что-то сказать, расспросить о привычках птицы, выяснить, как и сколько ее кормить. Но она все молчала. Что-то такое было в этой птице, черно-серые перья взъерошены, и от этого ей почему-то захотелось плакать. Она словно увидела себя, вот она сидит, скорчившись, оставленная на милость других.
Мужчина откашлялся и отодвинул коробку.
– Мы сейчас разводимся.
– Да... я понимаю.
– Дело вот в чем. Сначала вы долгие годы вместе, и вдруг у тебя больше нет семьи. А ты принимал это как данность. Знаете что? Никогда и ничего не принимайте как данность, не делайте этого!
– Я и не принимаю.
– А многие принимают. Я, например. Я принимал. До сегодняшнего дня.
Она не знала, что сказать. Мужчина помолчал, потом добавил:
– Ладно. Вот она – птица. Самец. Он жил с нами много лет... был членом семьи. Жена нашла его в саду птенцом. Наверное, он вывалился из гнезда. Его кошка поймала, поиграть с ним хотела. Знаете, что я сделал с кошкой? Пристрелил.
– Вы пристрелили кошку?
– Из воздушки. Она тут же околела.
– Но разве так можно?
– А мне плевать. Это мой сад, а в своем саду я делаю что хочу.
– А птица?..
– Взяли к себе, выкормили. А теперь мы, как я сказал, разбегаемся в разные стороны, моя дражайшая жена и я. А птице нужен дом.
– Но выглядит он немного... как бы это сказать... потрепанным. Он здоров?
– Знаете что! Животные чувствуют больше, чем мы думаем. Он много месяцев слушал наши споры. Вот и захандрил, предчувствовал час разлуки. Он всегда любил мою жену. Кстати, она не хотела пересекаться с вами.
