Дэннис Лехэйн - Таинственная река
Джимми порывался подойти к ней, но мать по-прежнему крепко прижимала его к себе, не обращая внимания на его ерзанья и старания вырваться из ее объятий, а когда мисс Пауэл пошла по направлению к перекрестку Рестер- и Сидней-стрит, Джимми, провожая ее взглядом, видел, как она резво и размашисто махала кому-то рукой. Какой-то тип, сильно смахивающий на хиппи, развалился в машине с откидным верхом, в которой без труда угадывался «хиппивоз» — на освещенных ярким солнцем дверцах были намалеваны пурпурные цветы с увядшими лепестками. Мисс Пауэл уселась в эту машину, и они укатили.
Ну, нет, подумал Джимми. Наконец-то, он вырвался из рук матери. Сейчас он стоял посреди улицы и наблюдал за толпой, роившейся вокруг Дэйва, и жалел, что не он оказался в той машине. Вот если бы в машине оказался он, сейчас все обожание, выпавшее на долю Дэйва, досталось бы ему, все глаза, светившиеся особым блеском, глядели бы на него.
Сборище на Рестер-стрит становилось все более шумным и многолюдным. Люди бегали от камеры к камере, надеясь увидеть себя в вечернем выпуске теленовостей или в утренних газетах — «Да, я знаю Дэйва, он же мой лучший друг, мы росли вместе. Вы знаете, он отличный парень, и, слава Богу, с ним все в порядке».
Кто-то открыл кран пожарного гидранта, и вода хлынула по Рестер-стрит, как некое подобие символа облегчения; ребята сбросили башмаки и, закатав штаны, кинулись к канаве. Они с такой радостью пустились в пляс, как будто вода обладала благочестивым воздействием. Подъехал фургон с мороженым, и Дэйву предложили угоститься всем, чем ему будет угодно, а также и взять домой все, что он пожелает. И даже сам мистер Пакиноу, мерзкий вдовствующий старикан, стрелявший из мелкокалиберной винтовки по белкам (а иногда даже и по мальчишкам, когда, конечно, их родители не могли этого видеть) и постоянно действовавший всем на нервы визгливыми призывами соблюдать тишину, подумать только — он настежь распахнул свои окна, поставил на подоконники колонки и — вы представить себе не можете — из них понеслась песня Дина Мартина «Это все в воспоминаниях», а потом зазвучала «Воларе», а дальше из его окон понеслась всякая музыкальная мура, от которой в обычный день Джимми просто бы стошнило, но сегодня все было к месту. Сегодня музыка плыла над Рестер-стрит бурными потоками, волны которых казались сделанными из гофрированной бумаги, и волны эти смешивались с шумом воды, вытекавшей из пожарного гидранта. Несколько парней, заправлявших карточной игрой, постоянно происходившей возле служебного входа в мясную лавку, принесли складной стол и небольшой угольный гриль, а вслед за ними кто-то притащил несколько переносных холодильников, наполненных банками с пивом «Шлитс» и «Нерегонзит», и скоро в воздухе, пропитанном запахом поджариваемых сосисок и итальянских колбасок вперемешку с дымом и чадом древесного угля, послышалось шипение открываемых банок с пивом. Все это всколыхнуло в памяти Джимми воспоминания о стадионе «Фенуэй-Парк» и летних воскресных днях; заставило вновь почувствовать радость тех минут, когда взрослые вдруг возвращаются в детство и ведут себя как дети; все смеются; каждый словно молодеет и выглядит счастливым оттого, что вокруг друзья.
И именно это — даже и тогда, когда его до краев переполняла ненависть к отцу за незаслуженную жестокую трепку или горечь из-за пропажи чего-то, чем он дорожил, — именно это он любил, живя и вырастая здесь. Люди, живущие здесь, именно так, внезапно, стряхивают с себя целый год, в течение которого они терпели боль, горести, разбитые губы, волнения на работе, накопившиеся обиды, и вдруг — все прочь, как будто в их жизнях никогда ничего плохого и не случалось. В День святого Патрика, или в День города, или Четвертого июля, или когда «Сокс» выигрывала в сентябре, или по случаю какой-нибудь другой даты или неожиданного события типа сегодняшнего, когда, казалось бы, давно утраченная человеческая общность вдруг обреталась вновь, и вот тогда — именно тогда — вся живущая здесь людская масса могла дойти до состояния неистового возбуждения.
Нет, здесь все не так, как в Округе. В Округе там все праздники проводились отдельными группами жителей и наверняка праздники эти планировались заранее: получали необходимые разрешения; каждый был уверен, что находящиеся в праздничном настроении соседи не причинят вреда ни его автомобилю, ни его газону — «Будьте внимательны, я ведь только что покрасил забор».
В «Квартирах» у половины жителей не было газонов, а заборы провисли, так что черт с ними. Когда вам хочется попраздновать, вы празднуете, и вам на все плевать, потому что вы, черт возьми, заслужили этот праздник. Сегодня здесь нет боссов, а потому никто не командует. Нет представителей благотворительных организаций, нет налоговых инспекторов. А что касается копов — так сейчас здесь присутствуют копы, и они участвуют в празднике вместе со всеми. Офицер Кабеки без устали ублажается горячими сочными сосисками, хватая их с решетки, а его напарник запасается пивом, запихивая в карманы штанов неизвестно какую по счету банку. Репортеры уже разошлись по домам, солнце клонилось к закату, сигналя всем присутствующим, что наступило время обеда, но никто из женщин, веселящихся сейчас на улице, ничего не готовил, а поэтому никто и не пошел домой.
Никто, кроме Дэйва. Дэйв ушел, и Джимми почувствовал это, когда, выскочив из-под струи гидранта и выжав воду из штанин, надевал на себя футболку, пристроившись в очередь за сосисками. Торжество в честь Дэйва было в самом разгаре, но Дэйв, должно быть, ушел домой, ушел вместе с мамой. Когда Джимми посмотрел на окна их квартиры, расположенной на втором этаже, то увидел задернутые занавески. Только их окна и были занавешены.
Странно, но эти задернутые занавески почему-то вновь заставили его вспомнить о мисс Пауэл, о том, как она влезала в «хиппивоз», и тут же Джимми стали одолевать нехорошие и одновременно печальные мысли, особенно когда в памяти всплыла ее нога от лодыжки до икры, на которую он смотрел, когда она захлопывала дверцу. Куда она поехала? Может быть, она сейчас едет по автостраде, и ветер, накатываясь волнами, шевелит ее волосы, так же как сейчас волны музыки катят вдоль по Рестер-стрит? А может, вечерние сумерки уже начали сгущаться вокруг этого злосчастного «хиппивоза», который везет их… А куда? Джимми сгорает от желания узнать это, но вдруг это желание пропадает. Он же завтра увидит ее в школе — если, конечно, завтра занятия в школе не отменят по случаю празднования возвращения Дэйва, — и он сможет спросить ее об этом сам, но не захочет.
Джимми взял сосиску, сел на поребрик напротив дома Дэйва и принялся за еду. Когда он съел почти половину сосиски, занавески на одном из окон поднялись, и он увидел Дэйва, стоявшего в окне и смотревшего прямо на него. Джимми поднял руку с недоеденной сосиской, подавая этим жестом знак, что видит Дэйва, но тот никак не отреагировал, даже когда Джимми вторично поднял руку вверх и помахал ею в воздухе. Дэйв просто смотрел в окно пристальным взглядом. Он смотрел на Джимми, и, хотя Джимми не мог видеть его глаз, он ясно чувствовал их пустоту. Пустоту и осуждение.
Мать Джимми присела на поребрик рядом с ним, и тут Дэйв отошел от окна. Мать Джимми была маленькой хрупкой женщиной с обесцвеченными волосами. Несмотря на свою миниатюрность и худобу, она двигалась так, как будто у нее на плечах были пудовые гири; она постоянно вздыхала, а Джимми никогда до конца не был уверен, слышит ли мать сама, как тяжко она вздыхает. Он часто рассматривал ее фотографии, сделанные еще до его рождения. На них она была еще более тощей и очень молодой, совсем как девочка-подросток (так оно и было согласно вычислениям, которые делал Джимми). На фотографиях ее лицо выглядело более округлым, морщин ни на лбу, ни под глазами не было; у нее была прелестная открытая улыбка, за которой угадывался то ли легкий испуг, то ли любопытство. Этого Джимми никогда не мог с уверенностью сказать. Отец тысячи раз рассказывал Джимми о том, что он своим появлением едва не свел ее в могилу; у нее открылось кровотечение, которое никак было не остановить, и доктора запаниковали из-за своего бессилия. В ней почти не осталось крови, говорил отец. И, конечно же, ни о каких детях больше не могло быть и речи. Ни у кого не было желания еще раз проходить через подобные муки.
Она положила руку Джимми на колено и спросила:
— Ну как дела, Джи-Ай Джо? [1]
Мать часто давала ему всевозможные прозвища, которые придумывала тут же без видимого резона, в половине случаев Джимми даже и не знал, что скрывается за тем или иным прозвищем.
— Ты же видишь, — пожал он плечами.
— Ты так и не сказал ничего Дэйву.
— Ма, ведь ты же мне с места не дала сдвинуться.
Мать убрала ладонь с его колена и обхватила руками грудь, словно защищаясь от прохлады, которая усиливалась с наступлением сумерек.
