Константин Образцов - Молот ведьм
В октябре мне исполнилось сорок девять лет. Из них двадцать девять я был мужем, двадцать семь — отцом, двадцать пять — ученым и преподавателем. Казалось, что этого достаточно и все идет неплохо.
Мы с женой жили на Черной Речке, в квартире, оставшейся от ее покойного отца. Дочь уехала от нас в Москву десять лет назад, еще когда училась на первом курсе Театрального института: перевелась в столичный ВУЗ по той же актерской специальности, успела сняться в десятке сериалов, выйти замуж, развестись, и теперь жила, по ее словам, в так называемом гражданском браке с человеком, который обеспечил ей возможность не думать о работе как о способе добывать средства к существованию. Лично я считаю, что она стала просто содержанкой у состоятельного женатого бизнесмена, но подтвердить или опровергнуть эти соображения трудно: с дочерью мы созваниваемся не чаще, чем раз в месяц, а видимся пару раз в год.
Каждое утро я вставал в одно и то же время, пил кофе, одевался и уходил на работу. Жена просыпалась позже: она работала — да и сейчас, наверное, работает — редактором в небольшом издательстве, специализирующемся на выпуске брошюр о том, как в домашних условиях вылечить межпозвонковую грыжу или в какое время года лучше высаживать, и пользовалась преимуществами относительно свободного распорядка дня.
По вторникам я работал на кафедре, писал статьи для университетских сборников и журналов, которые почти никто не читает, или рецензии на научные работы и диссертации, не нужные никому, кроме тех, кто хотел получить ученую степень. В среду, четверг и пятницу проводил занятия у себя, на историческом факультете. А по понедельникам приходил на филфак: читал лекции по культуре Средних веков и эпохи Возрождения, и спецкурс по истории раннего Средневековья. Раньше мне это нравилось. В преподавании есть что-то сродни артистической деятельности, когда выходишь в зал и предлагаешь слушателям плоды своих размышлений и вдохновения, а главное — получаешь от них ответ: в улыбках, заинтересованных взглядах, вопросах, в желании больше узнать, лучше понять, даже в стремлении спорить. Но со временем эта связь между мной и студентами распалась; я чувствовал себя каким-то ретроградом, вещающим год за годом одни и те же никому не нужные истины, а глядя в аудиторию понимал, что большинство просто отбывает здесь время, не находя ни в моих словах, ни в самом предмете ничего интересного или полезного. Для них я был хранителем пыльных реликвий захудалого краеведческого музея, пытающимся впечатлить их истлевшими призраками унылого прошлого, в то время как они бы с большим удовольствием послушали советы о том, как стать успешными в реальном настоящем; продавцом старинных игрушек, предлагающим лошадку на палочке детям, привыкшим к игре на Xbox. Мы просто честно отбывали номер: они сидели, уткнувшись в свои смартфоны, а я заученно повторял с кафедры текст своей роли, иногда развлекая себя нарочитым перевиранием дат и имен. Обычно этого никто не замечал.
Молодежь — это ответ общества на вопрос, каким оно видит себя в будущем. Если так, то апокалипсис не за горами.
Я чувствовал себя приживалом в том мире, в котором вдруг оказался. Старой вещью, которую из ностальгических соображений не выбрасывают на помойку, а отправляют сначала на балкон, а потом на дедовскую дачу, давая возможность обветшать в грязном чулане. Книгой, пылящейся на задней полке, вытесненной туда одноклеточными триллерами и бизнес-пособиями в ярких обложках. Открыткой с искренними словами, любовно выведенными перьевой ручкой, рядом со статусом в Социальной сети «Поздравляю всех с праздником!»; длинным долгожданным письмом в пожелтевшем конверте среди «постов» и «сообщений». Я постоянно чувствовал раздражение: от постоянно лезущих в уши невежественных трюизмов про блага технического прогресса, от катастрофического идиотизма телевизионных передач, от глупеющих с каждым годом студентов, от лихорадочного веселья пирушки во время духовной чумы, симптомы которой, казалось, вижу только я один. Удивительным образом я превратился в диссидента — ортодокса в мире победившего гуманизма.
Полтора года назад я начал писать свою «Апологию Средневековья». Отчасти для того, чтобы было куда вылить желчное недовольство окружающим, не дававшее мне покоя, но главным образом потому, что больше не мог молчать. В этом ток-шоу, участники которого, багровея надутыми щеками и брызгая слюной, стараются перекричать друг друга, я хотел сказать свое, пусть и очень тихое слово. Разумеется, иллюзий на счет того, что оно будет услышано, я не питал, но попытаться стоило.
Нельзя сказать, что работа над монографией придала моей жизни какой-то высокий смысл, но во всяком случае, мне было чем себя занять, кроме постоянного сердитого брюзжания перед телевизионным экраном или компьютерным монитором. А еще можно было под благовидным предлогом не ложиться спать одновременно с женой. В этом случае нам с ней могла бы прийти в голову мысль, что надо заняться сексом, и оба испытали бы неловкость: секс давно стал редким и скучным событием, которое если и происходило, то, главным образом, потому что так надо, и занимались мы этим быстро, неохотно, словно не слишком приятными делами по хозяйству — сделать, да и забыть поскорее. За двадцать девять лет могут остыть даже звезды, а не только человеческая страсть, вот и наш брак остыл и прокис, как недельной давности суп, подернувшись тусклой, жирной пленкой повседневной привычки. Наверное, сказывался и возраст — мой, не ее. Жена была старше меня на год, что вообще не замечалось, когда нам было по двадцать с небольшим, даже в тридцать лет, но сейчас… Сейчас мне было всего сорок девять, а ей — уже пятьдесят, и она выглядела на каждый год из прожитых полусотни лет, не больше, не меньше. Нет, это не было серьезной проблемой для отношений: слишком много пройдено и пережито вместе, чтобы отсутствие полноценной интимной жизни оказалось сильнее, чем дружеские чувства, которые мы испытывали друг к другу. Просто в какой-то момент времени я понял, что живу в одной квартире с милой, интеллигентной, доброй, стареющей женщиной, которая ведет домашнее хозяйство. Вот и все. Проблема была в другом.
Хотя близость с женой давно перестала быть желанной, секса я хотел невероятно. Дико. Чего уж там, трахаться мне хотелось, до озверения.
«Среди всех видов борьбы, борьба со своей похотью тяжелее всех. С ней вечно кипит война, и победы в ней редки»[20].
Поэтому обычный вечер и первая половина ночи выглядели обычно следующим образом. Я приходил домой, стараясь задержаться на работе подольше, чтобы вернуться часам к девяти, к позднему ужину. Потом мы сидели с женой перед телевизором, иногда молча, иногда перебрасываясь репликами, в которых не было нужды, настолько хорошо знакомы были все вопросы, которые мы могли задать, и ответы, которые всегда получали. «Как дела?» — «Нормально, устала только» — «Что на работе?» — «Да как обычно» — «Дочь не звонила?» — «Нет, а тебе?» — «Тоже нет». Иногда, глядя в экран, я не выдерживал и разражался-таки язвительным ворчанием, и тогда жена просила, чтобы меня прекратить, потому что и так вокруг достаточно негатива, а тут я еще. Затем, обычно незадолго до полуночи, она уходила в спальню. Иногда перед сном я целовал ее в щеку — если не забывал. Потом шел на кухню, включал ноутбук, и начиналась моя ночь и мое время.
Я открывал файл с рукописью на последней странице, иногда пробегал глазами написанное накануне, потом сворачивал документ, входил в интернет и отправлялся на порносайты. У меня было в закладках два — три подобных ресурса, и к выбору материала для просмотра я подходил аккуратно и методично. Я открывал несколько вкладок с различными категориями: там были и зрелые, крупные женщины с массивными, блестящими от масла грудями и огромными задницами; и тоненькие девочки в очках и с брекетами в образе псевдоневинных школьниц; приемные мамочки, дающие падчерицам уроки анального секса; юные няни, которых склоняли к соитию отцы их подопечных; секретарши, медсестры, горничные, стриптизерши, спортсменки, агенты по недвижимости и актрисы, проходящие кастинг; они занимались сексом на столах в офисе, в кабинетах врачей, на улице, в подъездах, в возбуждающе грязных общественных туалетах, кабинках пляжных раздевалок и в барах, на глазах у вначале изумленной, а потом присоединяющейся к действу публики. Особых предпочтений у меня не было; хотя, конечно, вариант со школьницами и студентками всегда был беспроигрышный, если другие сюжеты почему-то не вдохновляли.
Я выбирал сразу несколько — иногда десяток, иногда больше — роликов, ставил их на загрузку, и пока они скачивались, успевал написать страницу — другую о единой ценностной вертикали в средневековом общественном сознании или о трактовке понятия «целомудрия» в ранних рыцарских монашеских орденах. Потом снова сворачивал страницу рукописи и запускал видео: изящные азиатки, грудастые негритянки, рыжие европейки; крики, текущие слюни изо ртов, в которые вогнали член до самого горла, растянутые задницы, истекающие густым и блестящим соком вагины, вопли, слезы, рычание, брызги и судороги. Я мастурбировал, переходя от сюжета к сюжету, от сцены к сцене, доводя себя до невероятного напряжения, а потом прерывался, вновь открывал свою «Апологию» и вдохновенно громил гуманистическую парадигму трансцендентального западноевропейского субъекта эпохи Возрождения. Это могло продолжаться часами, пока, не выдержав, я не кончал в кухонную раковину, сжав зубы, корчась и прижимаясь яйцами к холодной металлической кромке. Потом я тщательно смывал сперму, натягивал обратно трусы, и приступал к другому занятию: презрению к самому себе и неубедительному погружению в стыд, которое обычно заканчивалось обещанием прекратить унижать себя подобным самоудовлетворением раз и навсегда. Разумеется, на следующую ночь все повторялось. Оторвать себя от жадного созерцания яростных, звериных, восхитительно непристойных совокуплений я не мог.
