Корнелл Вулрич - У ночи тысяча глаз
Должно быть, удрав с площадки для представления, где стоял шум и крик, зверь затаился где-то там среди деревьев, и тут на тропке появился ничего не подозревающий мужчина… а об остальном могли поведать следы, оставшиеся на земле.
Даже местные довольно точно прочитали печальную часть истории. Совершенно очевидно, бедняга шел один. Причем направлялся к деревне, а не из нее. Это тоже было в равной степени очевидно. Потому что в деревне все уже знали, кто бродит на свободе в тех местах, и никто не осмелился бы отправиться в одиночку по такой тропке. Он явно еще ничего не слышал, значит, не уходил из деревни, а направлялся к ней.
Молва распространилась с молниеносной скоростью, и Моллой, вместе с большей частью населения Тэкери, во всяком случае мужской его половины, оказался на месте через десять минут после того, как его нашли.
Там, где он лежал, было светло как днем — до того ярко горели факелы. Пожалуй, даже чересчур ярко, если учесть, что они должны были высветить. Зрелище предстало жуткое. Те, что прибежали первыми, тут же попятились назад, чтобы отдышаться.
Можно было лишь сказать, что перед ними мужчина и какого цвета у него волосы, — ничего более определенного. Он, что называется, оказался вымазанным дегтем и вываленным в перьях, только дегтем послужила его собственная кровь, а перьями — листья и ветки. Очевидно, сопротивляясь, он катался по земле.
Судя по всему, схватка шла по кругу. Там, словно каким-то плоским колесом, осью которого был он, оказались вытоптаны кусты и разворочена земля.
Люди кругом втихомолку отплевывались, а некоторые даже опасались, как бы их не вырвало.
На значительном расстоянии от этого места нашли кусок ткани. Возможно, он зацепился за коготь и зверь протащил его, а потом он отцепился. Ткань пропитала засохшая кровь. Не его кровь. Кровь, которая пролилась гораздо раньше и уже порыжела.
Кто-то наконец опознал его. От него почти ничего не осталось, и все же его узнали.
— Это Роб Хьюз, — сказал он. — Вот золотая коронка сбоку. Видите, как она подмигивает, когда подносишь факел к лицу? Он поставил ее в прошлом году и все ею хвастался. Я сам видел, как она поблескивала, когда он, бывало, открывал рот, чтобы погасить спичку, после того как раскуривал трубку. Ну-ка, проведите еще разок факелом у лица. — Рот и так был широко раскрыт в застывшем смертельном оскале, открывать его шире не было необходимости. — Видите, как она блестит? Видите?
Другие закивали:
— Да, это Хьюз.
— Хватит, — отрезал Моллой. — Прекратите.
Им хотелось разглядывать коронку бесконечно долго.
Несколько человек вызвались пойти и сообщить новость его жене. Моллой отправился с ними по чисто профессиональным причинам. Здесь, на земле, от человека почти ничего не осталось, чтобы о нем можно было что-то узнать, зато там, дома, кое-что наверняка имелось, во всяком случае не меньше, чем здесь.
— Они десять лет жили как кошка с собакой, — заметил один по пути туда.
— Дрались втихаря, за закрытыми дверями, — добавил другой.
— Тогда как же об этом узнавали люди? — весьма резонно поинтересовался Моллой.
— После очередной драки на ней каждый раз оставались отметины. У нее постоянно имели место «несчастные случаи» дома. Сроду еще не видел женщины, на которую бы падало столько разных вещей или которая бы столько спотыкалась о ведра и потом хромала…
— Ш-ш-ш, — тихонько предупредил кто-то. Не из уважения к мертвому, а потому, что они уже приближались к живой. В окне горел свет.
Она открыла дверь; и они четверо — кроме Моллоя было еще трое — неловко протолкались в комнату, сняли и принялись крутить в руках шляпы. Причем все будто языки проглотили. Кроме разве что Моллоя: он и не собирался говорить, он просто хотел понаблюдать.
Ей было за пятьдесят, высокая худая женщина, холодная и вся будто стальная. Словно ее плавили в плавильном тигле ненависти и все мягкие части оплавились и сгорели.
Ей пришлось заговорить первой, как часто делают женщины в трагедиях.
— Что-то случилось? — безучастно поинтересовалась она.
Они кивнули.
— С Робом, — продолжала она, откусив нитку, которой что-то зашивала, когда ее прервал стук в дверь. Затем добавила: — Я так полагаю? Иначе вы бы не пришли сюда подобным образом. И без него. — Она воткнула иголку в кусок замши или фетра, в котором уже торчало несколько других, и подождала.
— Тот лев, лев который убежал, задрал его, — заикаясь, выговорил один.
Эту новость она восприняла со странным спокойствием. Не закричала и не заплакала, а двое из них, приготовившиеся подхватить ее, если она начнет падать, обнаружили, что от них этого не потребуется. Она стояла совершенно прямо.
— И сильно он его? — спросила она.
— Он мертв, Ханна.
— Я знаю, — ахнула она, словно спрашивала совсем о другом. — Сильно ли изуродовал?
— Довольно сильно, Ханна, довольно сильно.
Одни из них сказали — уже потом, — что она при этом улыбнулась — горькой ухмылкой. Другие утверждали, что тем все почудилось. Но некоторые из них тем не менее говорили, мол, сами видели, как она улыбнулась. Моллой своего отношения никак не выразил.
Вскоре женщина снова опустилась в кресло-качалку, в котором сидела, когда они постучали. Но села не от слабости и не от горя, а скорее в знак того, что беседа закончена. Однако, прежде чем сесть, она сняла с кресла платье в белый цветочек по синему фону, над которым работала до их прихода, положила его на колени и взялась за иголку.
Войдя в комнату, Моллой глаз не спускал с платья. Тот кусок окровавленной ткани он прихватил с собой. Теперь вытащил его и развернул на виду у женщины. Трудно сказать, какую расцветку ткань имела первоначально, однако по форме это был четырехугольник, причем неправильный — с одного конца уже, чем с другого.
Она взглянула на лоскут совершенно спокойно, не моргая, даже, можно сказать, с некоторым интересом.
— От этого платья, — произнесла она. — Мое воскресное платье. Я обнаружила, что из него вырезан кусок ножницами. Не собиралась надевать его сегодня вечером, случайно сняла с вешалки и увидела дырку. Вот решила остаться дома и залатать его. — Она развернула складки, чтобы показать дырку — четырехугольник неправильной формы, с одного конца уже, с другого — шире. — Ставлю заплатку из ткани, которая больше всего подходит по расцветке.
Все промолчали. Она ответила на неуслышанный вопрос:
— Сегодня с утра зарубила цыпленка на ужин. Возможно, Роб подтер этим куском за мной кровь — вы же знаете, что бывает, когда отрубаешь цыпленку голову, — а затем прихватил его с собой.
У некоторых мужчин побелели лица. Ханна продолжала работать иглой. Она была единственная, кто говорил. Единственная, кто мог говорить.
— Он собирался повести меня на цирковое представление сегодня вечером. Всю вторую половину дня провел в деревне и, похоже, полагал, что я с удовольствием схожу с ним. Мне идти не хотелось, но он прямо из кожи лез вон, умасливая меня. Похоже, уж больно ему не терпелось сходить. — Она аккуратно разгладила свое шитье. — А потом вдруг засуетился, сказал, что отправится пораньше, а я чтобы его догоняла. Указал, где его найти. Велел поджидать у клетки со львами. Там, мол, будет уйма народу, а я чтобы ждала его у клетки и никуда не отходила.
Один из мужчин отступил назад и стал нащупывать ручку двери, видно, ему не хотелось находиться в этом доме и он желал поскорее из него выбраться.
Ханна знай себе говорила. Добросовестно накладывала швы и говорила:
— Я видела, как он, прежде чем уйти, взял что-то из шкафа с инструментами. У нас есть шкаф для инструментов, вы знаете, в задней части дома. Не видела, что именно, но после его ухода пошла посмотрела и не обнаружила клещей и одного напильника. Их-то, наверное, и прихватил с собой, только вот не знаю, для чего они ему понадобились, если отправился он в деревню.
И те, что утверждали, будто она улыбнулась первый раз, говорили, что тут она улыбнулась снова. Однако те, которые говорили, что она не улыбалась тогда, настаивали, что не улыбнулась и теперь.
— Идемте, — позвал один из мужчин заплетающимся языком, как будто чем-то давился.
— Впрочем, он иногда делал странные вещи. Примерно с полгода назад однажды вечером я обнаружила на полу под нашей кроватью топор. Подняла его и протянула ему, ручкой вперед, заметив, что, должно быть, по ошибке положил его не туда. Хьюз согласился, что, наверное, так оно и есть, взял топор и отнес на место. С того дня такого ни разу не повторялось.
Тут Моллой впервые заговорил:
— Ферма принадлежала вам, миссис Хьюз?
— Да, — кратко ответила она, — мне. Она была записана на мое имя. Я позаботилась об этом много лет назад.
— Вы очень смелая женщина, — пробормотал он себе под нос.
