Корнелл Вулрич - У ночи тысяча глаз
Она заблаговременно отвернулась и отодвинулась на несколько футов, но тишина, должно быть, обо всем ей сказала, прежде чем Джин повернулась и посмотрела. Повернулась она очень медленно, скорее в сторону Шона, нежели в сторону отца, все еще крепко сжимая руки, как сжимала их, когда стояла у стола. Пожалуй, даже чересчур крепко, будто ей нужен был жгут, чтобы сдержать поток какого-то заходившего в ней чувства. Однако на лице ее совершенно не отразилось, какого именно чувства — желанного или нежеланного, приятного или неприятного.
— То была твоя помолвка, только что, — в упор посмотрел на нее Рид и подождал. Она не ответила.
— Вы принимаете ее?
— Я уже говорил об этом. Если ваша дочь не отказывается…
— А вы?
Шон снял с пальца кольцо с печаткой, подошел к Джин.
Без всякой просьбы девушка протянула руку. Он надел кольцо на средний палец, но даже там оно болталось. Оторвав крохотный кусочек от носового платка, она сунула его под кольцо, чтобы оно не упало.
— Простите, — каясь, сказал он.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Выигравший может отказаться от выигрышей. Проигравший не должен отказываться платить. Таково правило чести. — Затем мягко добавила: — Во всяком случае, проигравший не хочет отказываться. Мои собственные желания не противоречат этому обязательству.
— У меня осталась еще одна вещь, — услышали они вдруг слова Рида.
Они оба повернулись и посмотрели на него.
Трясущимися руками он рылся во внутреннем кармане и наконец извлек оттуда конверт из манильской бумаги, который, должно быть, взял из сейфа вместе с деньгами, а Шон этого просто не заметил. Из конверта, в свою очередь, он извлек какой-то пожелтевший документ, сложенный вчетверо и грозивший рассыпаться — до того он потерся по краям. Рид очень осторожно развернул его и положил на стол. В верхней части был городской герб. Под ним характерными для девятнадцатого века заглавными буквами стояло: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ». А уже еще ниже едва различимыми коричневыми чернилами тонким старинным почерком были заполнены графы имя и фамилия и дата рождения: «Уильям Харлан Рид» и «Двадцать третьего августа одна тысяча восемьсот семьдесят девятого года». Остальное терялось в складках, которые Рид не разгладил.
— На красное, чтобы выиграть, — клохчущим голосом сказал Рид. — Самая моя последняя попытка.
Фетишизм.
Шон стоял, праздно опершись костяшками пальцев о столешницу.
— Чего вы от меня ожидаете? — спокойно спросил он.
— Вы отказываетесь играть? Вы же знаете, что документ не имеет цены? — пронзительно прокричал Рид.
— Чем я на него отвечу? Это гипотетическая ставка. Колесо не может повлиять на нее. Если я выиграю, как я могу его взять? А если проиграю, как я могу отдать вам то, чего у меня даже нет?
— Мне нужен мой знак, — настаивал Рид. — Колесо может дать его мне. Время еще есть. Если я выиграю, я его сохраню. А если проиграю…
— Но что мне поставить против него? Все вот это? — Шон смахнул свои скопившиеся выигрыши с края стола на пол.
— А у вас нет ничего, равного ему по стоимости? Должно же быть что-то. У каждого человека есть что-то такое, чего бы ему не хотелось потерять, так же как мне не хочется потерять… то, что я сейчас ставлю.
Она ничего не сказала, не помогла Шону. Возможно, знала, что ее отцу нельзя отказывать. Возможно, уже, как и он, считала, что этот символ может оказать влияние на реальную жизнь. А может, ей просто хотелось узнать, что Шон ценит больше всего в жизни, есть ли у него такая вещь вообще.
— Ну? — не отставал Рид. — Неужели ничего нет? Если нет, мне вас жаль. Жаль почти так же, как и самого себя.
— Есть-то оно есть, — неторопливо заметил Шон. — Только я не хожу и не бросаю ее на игральные столы. — Он вытащил небольшую черную коробочку и открыл ее, держа так, что поднятая крышка мешала им увидеть, что там лежит.
— Но ведь я умираю, — в страхе прошептал Рид. — То моя жизнь, вон там, на красном.
Шон положил свою бляху полицейского — на черное.
Символика получила свое завершение.
— Мой сон, прошлой ночью, — пробормотала она еле слышно. «Я видела ее, и она выглядела точно так же, и это была единственная вещь, которая могла бы нас спасти…» — Не надо! — сказала она вслух им обоим. — Не делайте этого! Нам вообще не следовало затевать такую игру. Ах, ради Бога, откажитесь от нее!
— Ставки сделаны, — сказал Рид, отмахиваясь от нее.
— Ставки сделаны, — непреклонно повторил Шон. — Запускайте колесо.
На этот раз она запустила его обеими руками, не так, как прежде. Поставила плашмя ладонь на ладонь, затем развела их в разные стороны, как можно быстрее отдернув их от колеса, одна рука пошла вперед, другая — назад, как будто колесо горячее и держаться за него слишком долго означало бы обжечься.
Лицо Рида представляло собой эластичную маску, так туго натянутую с затылка, что теперь в нем оставались узнаваемы лишь некоторые его черты.
Костяшки пальцев на крепко сжатом кулаке Шона образовывали пять двойных эллипсов, похожих на веки. На кулаке, который, казалось, становился все меньше, сжимался все сильнее при каждом повороте колеса, пока не превратился в набалдашник из сплошной кости в конце его руки.
А она… она все смотрела на его лицо, больше, чем на колесо или даже на отца, с каким-то задумчивым, старательно скрываемым восхищением. Так смотрят на человека, которого до сих пор едва замечали — и наконец впервые узнали по-настоящему.
Теперь колесо остановилось гораздо быстрее, оно вообще едва катилось, точно приводимое в действие собственным хилым разумом, спеша нанести безжалостный удар, лишить незначительной милости, укоротить отсрочку, которую могла дать им его нерешительность. Их взоры все еще блуждали по орбите, предоставленной им для наблюдения, когда само колесо уже давно остановилось, тем самым сбив со следа преследователей, которые, ничего не заметив, пошли себе дальше.
Их скованность прошла, накатило безволие.
Шон неторопливо забрал свою бляху, накрыл ее обеими руками и подержал так, будто лелея.
— Держите его! — вскрикнул он вдруг и, схватив стул, кинулся к пошатывающейся фигуре, которую Джин пыталась удержать на ногах.
Они усадили Рида между собой, совершенно обмякшего и бесформенного, — ни дать ни взять пальто, сдернутое с чьей-то спины. Голова его запрокинулась, и Шону пришлось поддерживать ее, чего не могла уже сделать шея.
— Это всего лишь игра, — нашептывала Джин ему на ухо торопливым, полным отчаяния голосом. — Это ведь всего навсего деревянное колесо, сделанное на фабрике, в мастерской или где там еще. Ты и сам мог бы сделать такое. Оно ничего не знает. Оно ничего не чувствует. Шарик останавливается здесь, шарик останавливается там.
— Вот, — сказал Шон, — пожалуйста. Посмотрите. Возьмите. — И он всунул в безжизненную, лишенную нервов руку иссохшее свидетельство о рождении.
— Вы возвращаете мне кусок бумаги.
— Это и все, что вы поставили на стол, больше ничего.
— Я поставил свою жизнь. — Его рука дернулась, и часть сухой, хрупкой бумаги, оказавшаяся в ней, превратилась в мелкие кусочки, которые посыпались на пол как конфетти. — Видите? Вот она. Вот что от нее осталось.
Его голова, которую поддерживал Шон, перевесилась вдруг вперед и безвольно легла на стол на подложенную руку. Другая рука повисла до самого пола, сначала слегка раскачиваясь. Затем ее движение прекратилось, как у остановившегося маятника часов.
Джин, будучи не в силах помочь ему, отодвинулась от него и погладила его рукой по согбенной спине. Потом обошла стол и, проходя мимо рулетки, запустила ее колесо, как бы с отчаяния, на прощанье, от нечего делать, в последний раз.
Оно зажужжало, закрутилось и снова остановилось у нее за спиной, как уже не раз останавливалось прежде; только на этот раз никаких ставок на доске не было.
Джин заметила какое-то странное выражение на лице Шона, отчего невольно повернулась и посмотрела на рулетку.
Впервые за весь вечер, теперь, когда игра была закончена, а игрок повержен, колесо остановилось на красном.
Глава 16
Полицейская операция: Моллой
Зверски изуродованного, его нашли на тропинке, ведущей в деревню через рощицу. Эта тропа отходила от шоссе у фермы Хьюза и снова выходила на трассу где-то посреди деревни. Трасса здесь делала небольшой поворот, а тропка шла прямо; получалось, что шоссе — это лук, а тропка — его тетива. Вдоль нее сплошной стеной стояли деревья, она вся заросла куманикой, но это был кратчайший путь между двумя точками.
Должно быть, удрав с площадки для представления, где стоял шум и крик, зверь затаился где-то там среди деревьев, и тут на тропке появился ничего не подозревающий мужчина… а об остальном могли поведать следы, оставшиеся на земле.
