Майкл Грубер - Фальшивая Венера
Чего не произошло. Через пару часов у Бальдассаре зазвенел будильник, и мы все встали и подошли к столам. Бальдассаре и Салинас надели хирургические перчатки и тонкими стальными лопаточками стали медленно и осторожно отделять старый холст от слоя краски. Это заняло довольно много времени. Если не считать кратких замечаний, которыми обменивались между собой двое работающих, тишина стояла полная. Когда холст наконец был полностью отделен, я увидел только нижний слой грунтовки — изображение было обращено к стеклу. Бальдассаре взял стекло за края, перевернул и тщательно уложил на влажный слой белого грунта, скрывший подделку. Сквозь блестящую стеклянную поверхность показались Иисус и изумленные рыбаки. Затем Бальдассаре плотно сжал края двух стеклянных листов маленькими стальными защелками.
— Ну, что скажешь? — спросил у Бальдассаре Креббс.
— Все прошло как надо. Я брызну спринцовкой растворитель, чтобы отделить картину от верхнего стекла, затем несколько дней в печи, небольшая химическая обработка, чистка, и замечательный сэндвич будет готов. После этого можно будет снять нижнее стекло, и я прибью холст к оригинальному подрамнику Бассано. Дней пять-шесть, не больше.
Все пожали друг другу руки, и мы оставили Бальдассаре в цехе одного. На улице Салинаса ждала машина. Когда он уехал и мы с Креббсом сели в его лимузин, я спросил:
— Ну и что дальше?
— Естественно, следующий шаг — это выставить нашу картину на продажу. Салинас позвонит Марку. Он представит ему картину как подлинного Якопо Бассано с безупречной «родословной». Марк попросит провести рентгеновский анализ. В присутствии свидетелей Салинас ему откажет.
— Но он ведь проводил рентгеновский анализ картины.
— Да, но вместе с одним-единственным продажным техником. Никаких свидетельств этого анализа нет, и техник будет молчать. Резюме: Салинасу придется объяснить своему руководству, что он не произвел рентгеновский анализ картины, так как своим опытным взглядом заподозрил, что это подделка, выполненная Лукой Джордано, но, поскольку это было лишь предположение, он решил попробовать выручить за картину как за подлинного Бассано. Его отказ провести рентгеновский анализ будет зафиксирован.
— Ничего не понимаю, — сказал я. — Салинас знает, что под поддельным Бассано скрывается Веласкес. Его руководство считает, что это лишь поддельный Бассано, и они обдирают глупого американца, запрашивая с него как за подлинного Бассано. Так почему же Слотски соглашается не проводить рентгеновский анализ, после того как устроил такой шум, настаивая на нем?
— О, боюсь, он уступит. После долгих споров он принесет Салинасу извинения за то, что поставил под сомнение слово испанского господина, и прямо на месте выпишет ему чек как за подлинного Бассано. И все это будет происходить в присутствии многочисленных свидетелей. Всю дорогу до банка руководство музея будет умирать со смеху. Очевидно, получив картину и вернувшись с ней в Штаты, Марк все-таки решит провести рентгеновский анализ, опять же в присутствии надежных свидетелей, и обнаружит скрытого Веласкеса. Об этом будет объявлено всему миру, эксперты и технические анализы подтвердят подлинность работы, и картина будет выставлена на аукцион. Разумеется, Паласио де Ливия в бешенстве, но максимум, что может сделать музей, это выгнать беднягу Салинаса.
— Минуточку — на аукцион? Вы же говорили, что это будет конфиденциальная продажа какому-нибудь миллиардеру.
Улыбнувшись, Креббс пожал плечами.
— Я солгал. Нет, это не совсем верно. Если честно, я не ожидал, что получится так хорошо, и думал, что продажа должна будет осуществлена с глазу на глаз. Но только не нашей «Венеры», нет, она уйдет с молотка тому, кто выложит за нее самую большую сумму.
На следующий день я встал рано и спустился в вестибюль гостиницы. Обычно мы заказывали завтрак в номер, но сегодня у меня не было настроения есть в обществе Креббса и двух его подручных, поэтому я сказал, что я хочу поесть пораньше и отправиться по музеям. До трех гигантов — Прадо, Музея королевы Софии и Тиссена — от гостиницы можно дойти пешком, и мне хотелось посмотреть картины, которые, по крайней мере, не все являлись подделками. Креббс махнул рукой, отпуская меня, и добавил:
— Франко отправится вместе с вами. Сегодня в два часа дня мы уезжаем.
— Куда?
— Увидите, — уклончиво произнес он. — Кое-кто хочет с вами познакомиться.
— Кто?
Усмехнувшись, Креббс обменялся взглядами с Франко.
— Наслаждайтесь музеями.
Мы отправились в музей Тиссен-Борнемисса, ближайший из трех. Это собрание швейцарского гражданина нидерландского происхождения с венгерским титулом, бо́льшую часть жизни прожившего в Испании, одного из самых крупных коллекционеров искусства прошлого века. Он любил немецких импрессионистов и скупил их в большом количестве по дешевке в тридцатых, когда нацисты (которым помогал деньгами его кузен Фриц) очищали от них немецкие музеи как от упадочного искусства. Неплохая коллекция постимпрессионистов и менее значительных импрессионистов и горстка старых мастеров, среди которых я с радостью увидел работу Луки Джордано, которую он в кои-то веки подписал своим именем. Это «Суд Соломона». Великий царь встает, облаченный в позолоченные доспехи, у него светлые волосы, вылитый Александр Македонский — странно, он нисколько не похож на еврея, — а перед ним две спорящие женщины и палач, неуклюже держащий младенца за ногу и протягивающий руку к мечу. Немного от Рубенса, немного от Рембрандта, типичная мазня позднего барокко, рисунок великолепный, но на лицах выражения восковых фигур, и мазки скучные. Единственное исключение в левом углу, лицо карлика, замечательный гротескный портрет, который пришелся бы к месту среди капричос Гойи. В целом подделка Бассано была гораздо более качественной картиной. Бедный Лука!
Вернувшись к себе в подавленном настроении, я два-три раза заглянул в мини-бар, затем посмотрел по телевизору игру «Баварии» и «Арсенала», а вскоре после полудня раздался стук в дверь, отделявшую мой номер от люкса Креббса, возвестивший о том, что обед подан. Мы пообедали вдвоем с Креббсом: рыбный суп, блюдо с холодными мясными закусками, бутылка белого вина и пиво.
В тот день немецкие газеты пестрели сообщениями о раскрытии очередного заговора террористов; мы поговорили об этом, после чего я рассказал о работе Боско, посвященной событиям одиннадцатого сентября, и о том, как печально все это закончилось, и Креббс заметил, что ему хотелось бы все это увидеть. Он всецело поддержал Боско и сказал, что отношение среднего американца к этому террористическому нападению глупо и инфантильно. Меньше трех тысяч погибших и два разрушенных административных здания, и это в стране с населением свыше трехсот миллионов человек? Это же была просто шутка, и соответствующим художественным ответом на нее тоже стала шутка. Наша гротескная реакция выставила Америку на посмешище всего мира, хотя люди слишком вежливы или слишком запуганы, чтобы высказывать это вслух. Как вам нравится семьсот тысяч мирных жителей, погибших в Германии от бомбардировок союзников, при общем населении в шестьдесят миллионов, и некоторые города, где были разрушены практически все здания?
И никакого художественного отклика на это: ни в поэзии, ни в живописи, ни в драматургии. О страданиях евреев от рук нацистов всего предостаточно, это никак нельзя забывать, но о разрушении германских городов ни звука. Мы сами начали, мы получили по заслугам, и на том все кончено. Но американцы были ни в чем не виноваты, американцы никогда не делали ничего плохого, не может быть и речи о том, что случившаяся трагедия стала следствием агрессивной внешней политики и постоянного грубого вмешательства в дела других стран, нет, это никак не связано между собой.
Самое странное в этом было то, что Лотта полностью разделяет эту точку зрения, несмотря на то что она находилась в Нижнем Манхэттене, когда самолеты врезались в башни, и несмотря на то что у нее ребенок, который синеет всякий раз, когда в воздухе появляется пыль. Лотта считает, что достойным ответом на терроризм было бы бесстрашие. Расчистить завалы, погоревать о погибших какое-то время, а затем двигаться дальше. Я поделился этим с Креббсом, и затем мы разговорились об искусстве, о том, как искусство отображало всевозможные ужасы, которые обрушивались на мир, и я сказал, что никогда не ощущал потребности иметь дело с этим аспектом жизни и не делает ли это меня неженкой. Писать маслом, в то время как весь мир объят огнем? И Креббс спросил, какое столетие было в Европе самым страшным до двадцатого века? Четырнадцатое. Чума, черная смерть, скосившая половину населения, опустошительный голод, и тем не менее ни на минуту не прекращались кровопролитные войны. И все же искусство не останавливалось — Джотто, Ван Эйк, ван дер Гус.
