Мариша Пессл - Ночное кино
Уж не знаю, чего я ждал, – пожалуй, гранд-даму, всю в волдырях драгоценностей, – но Оливия оказалась замечательно легка, воздушна и без излишеств. Она надела простое черно-серое платье, шею дважды оплели пухлые жемчуга. Приятное и нежное овальное лицо, аккуратный макияж, длинные лучины бровей над ярко-карими глазами, изящная шея – точно стебель цветка, едва-едва начинающего увядать. Сколько раз Марлоу Хьюз мечтала свернуть эту шейку?
Оливия с улыбкой приблизилась, и я заметил, что правая рука ее безвольно висит на перевязи из черно-красного цветастого шарфа. Рука застыла сломанным крылом, но Оливия, видимо, была полна решимости сносить увечье с доблестью: ногти на высохшей руке безупречно выкрашены в помидорный цвет.
На безымянном пальце здоровой руки, которую она как раз протянула нам, красовался бледно-голубой алмаз – карат двенадцать, не меньше. Он уставился на нас немигающим глазом жертвы гипноза.
– Оливия Дюпон. Я так рада, что вы смогли выбраться, мистер Макгрэт.
– Мне в удовольствие.
Обменявшись рукопожатиями, мы все расселись, включая пекинесов, похожих на толстых девочек в меховых костюмчиках. Оливия устроилась на белом диване против нас, закинула руку на белый плед, наброшенный на спинку, а собаки окружили хозяйку мохнатой крепостной стеной и посмотрели на нас выжидательно, будто нам полагалось их развлечь.
– Простите, что заставила ждать. С этим переездом тут полное безумие.
– Уезжаете из города? – спросил я.
– На сезон. Зиму мы проводим в Швейцарии. Съезжается вся семья. Внуки обожают гулять и ходить на лыжах, а мы с Майком склонны лентяйничать. Обычно садимся перед камином и не встаем четыре месяца.
Она рассмеялась – ясный изысканный звон, точно ложечка постучала по хрустальному бокалу, призывая послушать тост крупного сановника.
Ты смотри, как далеко от яблони упало это яблочко. Поразительно, что женщина, наткнувшись на брачную золотую жилу, обзаводится не только новым гардеробом и новыми друзьями, но и голосом прямиком из граммофона тридцатых (ломкий, моно-стерео), а также лексиконом, в котором непременно найдутся слова «лентяйничать», «сезон» и «весьма сожалею». Приходилось напоминать себе, что Оливия – отпрыск военных и росла в такой нищете, что матери ее пришлось выйти на третью работу и мыть туалеты в той самой публичной старшей школе, где училась Оливия. А теперь у Оливии, должно быть, шесть поместий и яхта площадью с городской квартал.
– Мой внук Чарли – большой ваш поклонник, мистер Макгрэт.
– Скотт. Прошу вас.
– Чарли в восьмом классе в Тринити. Летом прочел вашу первую книгу, «Государство МастерКард». Остался под большим впечатлением. А теперь читает «Кокаиновые карнавалы» и хочет заниматься журналистскими расследованиями.
Я решил, что сейчас она спросит, не окажу ли я любезность прочесть чудный рассказ у него в блоге или найти ему работу – так и выяснится, зачем нас сюда пригласили.
– Я, знаете ли, никогда в вас не сомневалась, – продолжала Оливия, изогнув бровь. – Эта шумиха вокруг вас с Кордовой, вымышленный шофер, ваше возмутительное выступление на телевидении. Я прекрасно понимала, что происходит.
– Правда? Потому что для меня-то это осталось загадкой.
– Вы чем-то его раззадорили. – Она улыбнулась в ответ на мое немое удивление. – Вы ведь, несомненно, замечали, что пространство вокруг Кордовы искажается. Чем ты ближе, тем ниже скорость света, информация коверкается шифрованием, рассудок теряет логику, впадает в истерику. Искривление пространственно-временного континуума – как гигантское солнце искривляет пространство вокруг. Вот же искомое, под рукой, и ты тянешься к нему – а его никогда и не было. Я сама это наблюдала.
Она в задумчивости умолкла. Три служанки в униформе принесли чай и принялись накрывать столик: тонкий фарфор, пятиэтажная серебряная ваза, груженная пирожными, птифурами, мини-кексами и треугольными сэндвичами. Оливия сбросила бархатные туфли – «Стаббз и Вуттон», отметил я, «Найки» для миллиардеров, – подобрала под себя ноги в черных чулках. Служанки разливали чай, а Нора, ошеломленно моргая, разглядывала великолепие сервировки.
– Спасибо, Шарлотта.
Шарлотта и остальные девушки кротко кивнули и метнулись прочь, неслышно ступая по ковру.
– Вы, вероятно, недоумеваете, зачем я вас позвала, – промолвила Оливия, глотнув чаю. – Вы вернулись к расследованию Кордовы, не так ли?
Она отставила чашку и взглянула на меня в упор. Глаза у нее блестели, как у школьницы.
– Откуда вы знаете?
– Аллан Каннингэм.
Знакомое имя.
– Директор клиники «Брайарвуд». Я для них собирала средства. Он сказал, что поймал вас на той неделе – вы весьма бесстыдно разнюхивали что-то на территории. Притворяясь будущим пациентом.
Ах да – Каннингэм. Который отволок меня в службу безопасности и угрожал арестом.
– И как продвигается расследование? – поинтересовалась Оливия.
– Люди разговаривать не хотят.
Она поставила чашку на блюдце, села поудобнее.
– Я – хочу, – объявила она.
Такая прямота меня позабавила, и я не сдержал улыбки:
– О чем?
– О том, что знаю. А знаю я немало, уверяю вас.
– Из-за сестры?
Улыбка ее угасла. Надо же – я-то думал, она давным-давно пришла в себя, спрятала Марлоу в сейф, где хранит детство, заперла и выбросила ключ. Ан нет – упоминание о сестре явно ее раздосадовало.
– Мы с Марлоу не общались сорок семь лет. Не знаю, что она думает про Станисласа и что с ним пережила. Однако я и сама сталкивалась с Кордовой. И не желала об этом говорить. До сего дня.
– А почему передумали?
– Александра.
Ответила она сухо. Нора подалась вперед, опасливо разглядывая птифуры, словно боялась, что они разбегутся, стоит протянуть руку.
– Полиция считает, что Александра покончила с собой, – заметил я.
– Это возможно, – кивнула Оливия. – Но все гораздо сложнее.
– Откуда вы знаете?
– Мы однажды встречались. – Она отпила, отставила чашку и пронзила меня взглядом. – Вы верите в сверхъестественное, мистер Макгрэт? В призраков и потустороннее, в необъяснимые силы, незримые, однако могущественные?
– Да не особо. Но я верю, что человеческий разум умеет преображать все это в якобы подлинную реальность.
– У Станисласа и его третьей жены Астрид поместье в Адирондаке, возле озера Лоуз.
– Да, я знаю. «Гребень».
Она задрала бровь:
– Бывали там?
– Пять лет назад пытался, заехал с визитом. Дальше сторожки не продвинулся.
Оливия одарила меня понимающей улыбкой.
– Я приехала туда в начале июня семьдесят седьмого года. Невезучая актриса. Двадцать девять лет. Кордова готовился снимать «Тиски для пальцев». Его помощница Инес Галло написала моему агенту и сообщила, что Кордова видел меня в «Резне в День святого Валентина» и восхищен моей работой[79].
Она, похоже, смутилась.
– Роль у меня была довольно жалкая – статистка, всю сцену спиной к камере. Я решила, меня жестоко разыгрывают. Но помощница утверждала, что Кордове очень понравилось, он подумывает взять меня на весьма необычную роль, которую написал специально для меня. Приглашает в «Гребень» на выходные – поговорить, обсудить. Жила я тогда в Ист-Виллидж. Одолжила денег у подруги, взяла напрокат «паккард-универсал» и поехала одна. Мне год никто не предлагал ролей. Я была готова на все. И в дороге я сказала себе: ради этой роли я сделаю что угодно – абсолютно что угодно.
Она помолчала, рассеянно погладила пекинеса.
– Дорога там чудесная. Миновав сторожку, тихо катишь себе среди дубрав и низких холмов. Вокруг ни души. Ясный день, жара. Было солнечно, но, помнится, я так нервничала, что вскоре меня обуял смертный страх, будто я в ночную темень пришла на кладбище. То и дело в вышине кричали птичьи стаи – вороны. Я притормаживала, выглядывала, но ни в кронах, ни в небе не было ничего. Пусто.
Она глотнула чаю.
– Дом – гигантский темный особняк, прямо из… ну, я не знаю… из рассказа По. Я припарковалась на стоянке. Машин было немало, будто в поместье позвали и других актрис. А я никак не могла заставить себя выйти. Это было ужасно. Но я хотела получить роль. Мне обязательно нужно было ее получить. Сняться у Кордовы – это предел, понимаете? Я слыхала, это не просто меняет твою профессиональную судьбу – это меняет всю твою жизнь.
Тут она сама себе иронически улыбнулась.
– Я выбралась, постучала в парадную дверь, и мне тут же открыла итальянка – ослепительная красавица, но какая-то безучастная. Ни слова не сказав, поманила меня к столу – снаружи, на увитой глицинией лоджии, уже обедали. Много народу – я никого не узнавала. Решила, что поклонники Кордовы. Сам он не появлялся. Я, правда, толком и не знала, как он выглядит. Спросила кого-то, где же Кордова, и мне, как положено, ответили, что он работает. Меня усадили. Все обсуждали некий предмет, кем-то купленный на частном аукционе. Передавали его из рук в руки. В конце концов он добрался до меня. И едва я его взяла, все отчего-то притихли и спросили, что это, по моему мнению, такое. Странная вещь. Походила на кинжал. Бронзовая рукоять с прихотливой резьбой, узкое лезвие, дюймов пять, посередине непонятное кольцо. Во главе стола молодой блондин в сутане – прекрасный, как Адонис, – посоветовал мне ткнуть этой штукой в запястье, посмотреть, что будет. Все захохотали. Не смеялась только прекрасная итальянка. Я так поняла, жена Кордовы, Джиневра. Она лишь смотрела на меня с тоской, точно пленница, которая страшится заговорить. Я была в смятении, сама не своя, испугалась, что вот-вот разрыдаюсь, но тут кто-то забрал у меня этот предмет, и на том обед завершился. Потом я проверила и выяснила, что это было.
