Джеймс Уилсон - Игра с тенью
— Если бы намерения сэра Чарльза действительно были таковы, — заговорила я снова, — и он готовился бы к бесчестным действиям — хотя, уверяю вас, это не так, — неужели он не нашел бы лучшего выхода, чем прислать к вам меня?
Не находя слов, он молча смотрел на меня.
— Если вы их мне доверите, я обещаю не спускать с них глаз; но если вам этого недостаточно, мне придется уйти с пустыми руками.
Он был в таком отчаянии, что я побоялась, не швырнет ли он мне деньги, не набросится ли на меня в приступе ярости. Однако он молчал и не двигался. Заметив беспросветную тоску в его взгляде, я едва не утратила твердость, но взяла себя в руки, холодно попрощалась, повернулась и вышла из комнаты.
Спускаясь по лестнице, я испытывала облегчение и разочарование; эти чувства, одинаково меня терзавшие, усиливались с каждым новым шагом. Спустившись вниз, я вновь ощутила внезапный страх, ибо надо мной раздался звук задвигаемых засовов, а затем — шум преследующих меня шагов. А если Хейст попытается задержать меня? Подобрав одной рукой юбку и схватившись другой рукой за перила, я заторопилась. Я уже добралась до двери и судорожно дергала цепочки и задвижки, когда Хейст достиг площадки первого этажа и прокричал:
— Подождите!
Но я не стала ждать. Захлопнув за собой дверь, я выскочила на улицу и спешно двинулась вперед. Я остановилась, чтобы перевести дыхание, только на углу, перед домом с ярко освещенными окнами, где звучали голоса и смех.
Ног тут-то Хейст меня и нагнал. Я считала, что нахожусь в безопасности, и не заметила его приближения. Ощутив, как он прикоснулся к моей руке, я едва не завизжала от ужаса.
Впрочем, обернувшись, я поняла: причин пугаться не было. Плечи Хейста покорно поникли, а лицо утратило пыл и гнев, став мертвенно-бледным. Он просительно протягивал мне дневники.
— Вот, — произнес он.
Я вручила ему соверен и наняла кэб.
До сих пор я их не открывала. А если, после стольких испытаний, я ничего в них не найду?
На сегодня достаточно. Я начну читать дневники завтра.
Воскресенье
Скверные новости. Письмо от миссис Кингсетт: ее мать очень больна. Я могу заглянуть к ним, когда ей станет легче, но едва ли это возможно в ближайшие недели — если (нельзя не думать о подобной перспективе, учитывая ее возраст) она вообще почувствует себя лучше. Ругаю себя за то, что вела себя в Мальборо-хаусе так глупо и не сумела узнать побольше.
Помолилась в церкви о выздоровлении леди Мисден. Конечно, эта молитва и о моих личных интересах. Надеюсь, Бог меня простит.
До сих пор не в состоянии заставить себя открыть дневники. В данный момент они — моя единственная надежда; и за разочарованием последует бессонница, которую никто не сможет исцелить.
Завтра утром. Клянусь.
Понедельник
Упущенные дни — упущенные недели — упущенное время — и так мало нового (по крайней мере, до сих пор) о Тернере. И все же мое уныние не беспросветно: за неимением другого, попробую узнать нечто полезное о художественном мире пятидесяти-семидесятилетней давности.
И каков оказался этот мир! Он совсем не похож на нынешний! Вот и первое упоминание о Тернере, 18 апреля 1793 года.
Обедал в Олд-Слотер Чоп-Хаус с Перреном, а после с 7 до 8 был в Академии. Затем Перрен, Хинд и Ларкин зашли ко мне на чай, и мы кончили тем, что проговорили половину ночи. Перрен пребывает в сильном возбуждении из-за «юного гения», Уильяма Тернера, работы которого видел накануне. Мальчик, еще не достигший восемнадцати лет, награжденный Большой серебряной палитрой за пейзажную живопись — «светлая надежда британской школы» и так далее и тому подобное. Я заметил, что в таком случае Тернер должен подготовить себя к разочарованиям, ибо через пару лет, когда новизна потускнеет, он обнаружит, что им пренебрегают, и другой «юный гений» готов занять его место.
— Неважно! — кричит Ларкин (полагаю, пьяный, ибо они с Хиндом выпивали вместе, однако Ларкин не развеселился, а впал в сентиментальность и легкомыслие). — В ближайшие годы нам не придется радеть о будущем британской живописи, да и вообще не придется радеть о чем-либо, поскольку история с нами покончит, и мы станем ничем, как до нас стала ничем Венеция.
— О, какая клятая чушь! — ревет раскрасневшийся Хинд.
— Мир перевернулся, а ты слепец, если этого не видишь! — не унимается Ларкин, все больше распаляясь. — Прошло всего двадцать лет, а кто мог представить, что за это недолгое время мы потеряем Америку, а французский король — голову!
— А что, — говорит с мрачным смешком Хинд, — и здесь есть немало голов, которых могла бы постичь та же участь, да и наши головы ничем их не хуже.
Если бы в этот момент Перрен не вернул нас к веселью и не начал петь, дело могло бы закончиться стычкой.
Что касается меня (прости меня, Боже!) — даруйте мне успех, и мир может переворачиваться, падать, рушиться где-то рядом — мне все равно!
Это заставляет меня думать, что я права относительно «Гибели Карфагена» Тернера. Эта картина — предупреждение Англии. Конечно, он написал ее много позже, однако впечатления юности врезаются в память на всю оставшуюся жизнь. Возможно, появившись на свет в стране, раздираемой войнами, революциями и поставленной на грань выживания, он так и не избавился от страхов, сопутствовавших его детству и юности.
Далее — ничего существенного (кроме сведений об испытаниях и разочарованиях, постигших Хейста) вплоть до 1799 года.
1 декабря
Пустой день. Не работал, как следовало бы.
Вечером встречаюсь с Перреном у лорда Мисдена. Он сообщает мне, что юный Тернер избран в младшие члены, Королевской академии и переехал из Ковент-Гардена на Харлей-стрит, поскольку собратья-академики убедили его в большей респектабельности этого места.
Это болезненное для меня известие, если задуматься о разнице в возрасте и перспективах, поскольку, по сообщению Перрена, Тернер, всего двадцати четырех лет от роду, заявляет, что завален заказами и не знает, как с ними справиться. В то время как я, будучи на девять лет его старше, обремененный детьми и женой, вообще не имею заказов ивынужден добывать средства для содержания этого весьма непрезентабельного жилища, рисуя кота домовладельца.
Боже, даруй мне силы бороться и преуспеть в моем великом деле. И охрани меня от греховной зависти. Аминь.
Бедняга Хейст. Когда я читала эти строки, то не могла не вспомнить о его сыне, о скверной маленькой мансарде и о странном, непомерно большом изображении короля Лира. Из всего этого следовало, что мольбы Хейста остались без ответа.
Однако он, по крайней мере, упоминает лорда Мисдена! Это внушает надежду — конечно, только в том случае, если леди Мисден выживет.
Не помолиться ли о ней снова? И не оскверняем ли мы наших молитв своими непомерными желаниями?
В следующее воскресенье необходимо спросить об этом мистера Палмера.
Завтра я вновь направляюсь вслед за Хейстом в восемнадцатый век.
Вторник
Все утро — с Хейстом. Порой я с трудом выдерживаю это чтение, так бесконечен поток провалов, несчастий и разочарований. И, что еще хуже, зачастую они не только ужасны, но и ужасно комичны, и я не могу удержаться от смеха, даже когда плачу, и начинаю упрекать себя в бесчувственности.
Записи за тысяча восемьсот первый год почему-то отсутствуют, за исключением короткого отрывка, датированного тридцать первым декабря.
31 декабря
А что остается, как не покаяться в пороках, слабостях и недостатках, одолевавших меня в прошлом году, и не молить о даровании мне больших сил на год будущий?
Вечером перечитал Рейнольдса — о поэзии и живописи. Поэзия, утверждает он, «простирает свое влияние почти на все страсти», включая «важнейшее из наших чувств — тревогу о будущем». Она «захватывает нас, пробуждая любопытство, постепенно увлекая наш ум происходящим событием, удерживая в напряженном ожидании и затем потрясая внезапной катастрофой». Живопись, напротив, «более ограничена в средствах и, пожалуй, не располагает ничем, что можно сравнить или хотя бы соотнести с возможностью и умением направлять ум, постепенно овладевая вниманием. Живопись должна достигать своих целей одним ударом; все возможные проявления любопытства необходимо удовлетворить сразу же…»
Моя картина должна ответить на этот высший вызов — изумить зрителей, ошеломить — единым, неотвратимым ударом достичь того впечатления, которое могут произвести на ниx десять, двадцать, сто страниц поэтического текста.
