Сергей Кулаков - Всемогущий
– Праведно жил, вот и не пахнет, – отвечала своей товарке вторая женщина. – Оно всегда так бывает. Кто при жизни был чистый, и по смерти такой же будет.
– Да, правду вы говорите, правду…
Егор перестал слушать и углубился в свои мысли.
На душе было тяжело.
Он не представлял отца Кирилла мертвым. Столько лет тот был для него энергичным и последовательным проводником жизни, что он не мог представить его неподвижным, безучастным, успокоившимся навсегда. Правда, он видел его неподвижно лежащим на полу в церкви, как будто старый священник внезапно уснул. Но чтобы он умер? Об этом невыносимо было думать. Вот и эти две женщины говорят о том, что он похож на спящего. Может, так и относиться к нему – не как к мертвому, а просто как к надолго уснувшему, чей сон не имеет границ и закончится тогда, когда на то будет особая необходимость?
Нет, сказал себе Егор, это не сон, и отец Кирилл мертв. Следует это понять и не предаваться утешительному и наивному самообману, как это делают дети, когда не хотят верить в плохое, – а принять случившееся, как должное, как это посоветовал бы сам отец Кирилл. Его последнее призвание к Егору было смириться и не бунтовать против воли Божьей, и Егор подумал, что до этого понимания ему еще расти и расти.
Угнетало его также и то, что скоро придется расставаться с Жанной и профессором. Жанна не назвала дату отъезда, но была так нежна с ним этой ночью, что он догадался: им предстоит расстаться очень скоро. Быть может, еще скорее, чем он думает. Горину хотелось вернуться домой и приступить к Жанне с расспросами, чтобы убедить ее никуда не уезжать. Но он понимал, что это невозможно, что есть вещи, над которыми он не властен. И от этого было тяжело на душе и хотелось выйти из очереди, из окружения сотен незнакомых людей, которые были ему далеки и непонятны, – но он продолжал стоять и машинально переставлять ноги, подвигаясь все ближе к лестнице, и боялся того, что сейчас увидит, и всеми силами души желал увидеть в последний раз дорогое лицо.
Отец Кирилл казался в гробу меньше, чем был в жизни. В гробу лежал худощавый старик со светлым ликом и улыбкой на губах. Над ним вершилась заупокойная служба, читал красивым басом молитву рослый молодой дьяк, доносились тонкие голоса церковного хора, густо пахло ладаном и строго присматривали за процессией многочисленные служки. Отец Кирилл, несмотря на свою скромность, занимал высокий пост в церковной иерархии, и его похороны осуществлялись по самому высокому разряду.
Но странная улыбка батюшки говорила о том, что ему, даже и мертвому, все это совершенно не важно. Важно для него было не то, что пышная церемония вершится над ним, и курится обильно ладан, и толпится вокруг гроба цвет духовенства, – а то, что ради него со всех уголков Москвы и России собрались сотни и сотни простых людей, помнящих его слово и скорбящих о том, что больше его с ними нет.
Егор чуть задержался, дойдя до гроба. Так и казалось, что отец Кирилл, обряженный в саван, с повязкой на лбу и сложенными на груди руками, сейчас откроет глаза и скажет: «Ну, здравствуй, Егор. С чем пожаловал на этот раз?» И поведет к себе в каморку пить чай с травами, и будет смотреть добрыми глазами, и ловить каждое слово, чтобы дать ответ, ради которого к нему и пришли.
Егор почувствовал, что его толкают, и двинулся дальше.
Все кончено. Отца Кирилла не вернуть, Жанну не задержать, Дикий погиб, а он остался один со своим никому не нужным, проклятым даром. Отец Кирилл дарил людям успокоение и радость, а что дарит он, кроме беспокойства и страха? Что ему делать дальше и кто теперь даст ему ответ?
Егор вдруг увидел у стены большеглазую женщину по имени Настасья, которая заходила к отцу Кириллу, когда он у него был. Настасья тоже узнала его и ласково улыбнулась.
Егор вышел из очереди и подошел к ней, не зная, для чего он это делает. Так, какой-то импульс, желание хотя бы перекинуться словом с тем, кто связывал его с покойным, пусть даже тончайшей, невидимой нитью.
– Вот, пришел попрощаться, – сказал он, неловко топчась возле Настасьи.
Она ласково кивнула.
– Красиво лежит наш батюшка, – сказала она. – Так вот, кажется, и поднялся бы сейчас.
– И я так подумал, – сказал Егор.
Они помолчали, и он устало и с некоторым стыдом подумал, что надо идти.
– А ведь он наперед видел, отец Кирилл, – сказала вдруг Настасья.
– Что? – спросил Егор.
– Позавчера вдруг говорит мне: Настасья, твой муж будет сегодня пьяный курить ночью и постель зажжет, – рассказывала вполголоса Настасья. – Дом сгорит, и вы оба с ним. Я говорю, вы откуда знаете, батюшка? А он говорит – знаю. Сон мне был. И говорит, ты не спи, а за мужем присмотри. Я бы и забыла, да только ночью, когда поворачивалась, вдруг вспомнила эти его слова и подхватилась. Пошла к мужу – он у меня в первой половине, возле печи спит, а уже возле него и горит все. Я за воду, залила быстрее… И только тогда поняла, что отец Кирилл нас от смерти спас. Я сплю крепко, а мой был без памяти от вина, ну, и сгорели бы оба дочиста. Я с утра в церковь, хотела батюшке в ноги броситься, благодарить за спасение. А его уже нет. Убили какие-то лихие люди. Так и не успела…
Настасья промокнула глаза уголком платка и начала креститься, услышав раскатистый «аминь».
А Егор был сам не свой от охватившего его волнения. Значит, не зря все! Нет, не проклятие его дар. И только что отец Кирилл лишний раз доказал ему это. Не потому ли улыбался так, что знал об этом своем гостинце?
Забыв проститься, Егор в задумчивости покинул храм, сошел со ступеней и двинулся прочь.
– Подождите, – услышал он негромкий оклик.
Обернулся. Его догонял невысокий священник в очках, с тонкой шеей, реденькой бородкой и большим крестом на груди.
– Вы меня? – спросил Егор.
– Вас, – догнав его, кивнул священник. – Вы ведь писатель Егор Горин?
– Да, – сказал Егор, удивленный, что его узнали в этой толчее.
– А меня зовут отец Леонид.
Егор посмотрел на священника внимательнее. У того был добрый, умный взгляд и внешность книжного человека. Но то, о чем он собирался сказать, совсем ему не понравилось.
– Вы знали отца Кирилла? – спросил отец Леонид.
– Да, знал… – сказал Егор.
– Близко?
– Довольно близко. А что?
– Понимаете, вы известный человек, – торопливо заговорил священник, как будто понял, что Егор уже все знает наперед. – Писатель к тому же. Может быть, вы скажете речь на кладбище? Было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь из светской элиты сказал над гробом прощальное слово.
Егор внезапно ощутил враждебность к умному отцу Леониду. Нет, он был не против того, чтобы сказать прощальное слово над прахом своего друга. Но его задело выражение «светская элита» (это он-то, вчерашний детдомовец и бродяга, светская элита?!); к тому же он был уверен, что отцу Кириллу совершенно безразлично, кто и что будет говорить над его гробом.
– Нет, – сказал он, – я не могу.
Он протянул отцу Леониду букет.
– Вот, будьте добры, от моего имени…
– Очень жаль, – взяв букет, сказал отец Леонид. – Мы так на вас рассчитывали.
– Да, – кивнул Егор, – очень жаль. Простите…
Он повернулся и вышел за пределы церковной ограды.
«Прощай, отец, – сказал он, посмотрев на тяжелые серые облака. – Не забывай меня. А я тебя никогда не забуду. И спасибо тебе за все…»
Он прошел вперед и сел в стоящий у бордюра автомобиль.
– Праздник сегодня какой? – спросил дожидавшийся его за рулем Альберт Эдуардович Плоткин. – Народу-то сколько.
– Праздник, – сказал Егор. – Поехали.
Они двинулись в путь, и Плоткин деловито заговорил о насущном.
– Значит, ты с ним не спорь, – говорил он. – Степанков хоть и улыбается ласково, но не любит, когда с ним спорят. Соглашайся, обещай, похвали его последний фильм – этот, военный. Ему досталось, так что если закинешь пару слов, не прогадаешь. И вот еще что: на настойку не налегай. Она вроде легкая, но, говорят, с ног сшибает, если перебрать. А нам надо, чтобы договорчик с тобой заключили, а для этого требуется светлая голова…
– Алик, помолчи минуту, а? – попросил Егор. – В эту поездку ты меня вытянул, сам бы я ни за что не поехал. И если не хочешь, чтобы я вышел из машины прямо сейчас, отстань от меня со своим договорчиком.
– Уже отстал, – воскликнул Плоткин, с тревогой покосившись на него.
А Егор уже забыл о своем хлопотливом издателе.
Он смотрел в окно на проплывавшие проспекты Москвы и думал о том, что нет, не зря все было. Да, он допустил много ошибок, и допустит еще. На то и человек, чтобы допускать ошибки, а он человек – такой же, как все. Но он приложит все силы, чтобы улицы этого города были так же красивы и нерушимы, как были красивы и нерушимы всегда. Чтобы жители этого города и жители всей страны могли не бояться за свое будущее, потому что отныне их будущее станет делом его жизни. И ради этого он готов страдать, и бороться, и идти на новые жертвы, и сомневаться, и верить, и благодарить ушедших, и не опускать плеч, когда их придавит непосильный груз, ибо он – не один, а значит, надежда не оставит его никогда.
