Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

Мишаня сглатывает.

— Голову?

— Ну, животного, не человека.

— И они это сделали?

— Я не знаю, я не пошла. Но Стюха поймала… животное. Как же я ее отговаривала, ты бы знал! Боже упаси. Брат твой потом говорил, что все они сделали — как прочитали, так и сделали, слово в слово.

Вдруг, ни с того ни с сего, она крестится, снова и снова, так что Мишаня невольно подхватывает и тоже крестится вместе с ней.

— Вот так. А наутро приезжего повязали.

— А… Стюха?

— Я не знаю, где она, — отрезает кассирша, озираясь по сторонам. — Холодно так. Где же этот придурок пропадает, я себе все застужу к чертовой бабушке.

— Ты думаешь, этот приезжий вернулся и снова принес… зло?

— Нет, — произносит она, осмотревшись по сторонам. — Он не может вернуться, умер он. Это просто я расстроенная тогда была, на поминках. Забудь. Иди домой, утешай мать.

— Спаси… — Но Мишаня не успевает договорить: она уже поворачивается к нему спиной и устремляется прочь, в сторону тенью выплывающей из-за угла машины, ловко перебирая тонкими каблуками по снежным буграм.

Отойдя на несколько шагов, она подносит телефон к уху и звонит кому-то, но кладет трубку, не сказав ни одного слова, как бывает, когда абонент отключен. Тогда она поворачивается к Мишане и кричит ему через пустырь:

— А чего ты спросил?

— Просто так.

— Точно?

— Да.

— Хорошо. Это хорошо. Матери привет.

Он всего услышанного у Мишани давит виски и перед глазами танцуют белые точки. Обряд? Отрубленная голова? Сатана в котловане? Отчего-то он вспоминает тишину, которой встретил их с Петькой лес, когда они вышли из машины у камня в тот день в октябре. Может быть, так все и есть? Может, правда в поселке у них живет сатана, и это он откусил деду ногу, и заставил сбежать отца, и убил Петьку, и разбил сердце матери? Ноги сами несут его к автомастерской. Раз теперь он знает секрет патрульного и Егеря, он может себе это позволить, думает Мишаня, тихо захлопывая за собой дверь Петькиного «лансера». Если его поймают, ему этот жирный ничего сделать не сможет, он у него в руках. Мишане нравится наглость его собственных мыслей, она вселяет в него решимость.

План у него простой: он поедет в заброшенный поселок, обратно в дом, где они с Васей и Саньком ночевали после поминок. Там он отыщет все, что только можно, про эту пропавшую девочку и ее парня, того злого человека. Может, там будут еще фотографии, крупнее, где он сможет лучше разглядеть его лицо, понять, кого ему высматривать на пустой улице, кого бояться. Так он думает, пока «лансер» выруливает со знакомых улиц и движется в сторону призрачной фигуры запорошенного снегом завода, который будто светится в темноте, притягивая к себе глаза.

Он паркует машину позади развалин своего старого дома, так, чтобы с улицы было не видно. Дом умершего деда этой ночью кажется еще страшнее, но от этого Мишане только веселее, будто бы страх, который раньше сковывал его, теперь стал топливом в его теле, превращая липкую испарину в энергию, которая заставляла его ноги двигаться, а глаза — смотреть. Отворив дверь, он заходит в темные сени, снова чуть не спотыкается о перевернутую табуретку и замирает, завороженный калейдоскопом пылинок, которые беснуются в свете фонарика. Через несколько шагов луч упирается в дверь комнаты, и, помедлив мгновение, Мишаня кладет пальцы на ручку и отворяет ее. Он ждет чего-то страшного, но внутри только пустые бутылки и банка с недоеденной морошкой, которая замерзла и лопнула от мороза. На тахте все еще виден след Васькиной головы на том месте, где он уснул. Больше ничего. Мишаня делает несколько шагов внутрь, поворачивается; луч фонарика слизывает со стен темноту, как черную глазурь, обнажая бледную начинку. Вот он, странный знак на стене, который он видел в тот раз. Гора и над ней солнце. Мишаня тянет за краешек обоев, они ползут вниз, обнажая строчки, исписанные этим знаком. Он тянет вниз, вверх и в стороны, один за другим отрывая лоскуты. Потом отходит на другой конец комнаты, так что в рассеянном свете фонарика ему видна вся стена, каждый кусочек которой исписан символом. Ряд за рядом, строчка за строчкой, как будто кто-то пытался сложить их в слова, а слова в предложения, пока не написал на стенах этой комнаты всю свою историю. Только кто это был? Сатана, который пришел из котлована, или кто-то другой?

Мишаня едва успевает погасить фонарик, когда в прихожей раздается хлопок двери.

— Я знаю, что ты здесь, — произносит в темноте чужой голос.

На улице темнеет, небо тяжелое, как голова после слез. Матвею что-то снится, он крепко стискивает челюсти, так что у него белеют губы. Она пытается прочесть мелкий шрифт шрамов на костяшках его сжатых кулаков. Кого он бил этими руками? Нападал или защищался? Он ворочается, дергается, как пес; из-под свитера у него вываливается оловянный крест на засаленном шнурке.

Настя сидит так уже битый час, завернувшись в спальный мешок, заплетая и расплетая тонкие прозрачные косички из своих сальных серебристых волос. Она тщетно пытается разглядеть в человеке, уснувшем на другом конце матраса, мальчика на четыре года старше себя, который разбил ей сердце в девятом классе. Тот мальчик любил ее, пусть недолго, но любил. А этот только пугает и бесит.

Надо что-то делать. Надо его будить и что-то делать. Или просто встать и уйти, пока он спит. Иначе никак, иначе голова ее взорвется. Она поднимается на ноги, машинально отряхивает с пальто пылинки, делает несколько шагов к двери. Но куда она пойдет? Обратно в квартиру или в отделение полиции? Теперь, когда она знает, что виновна, вариантов у нее только два — сдаться или идти туда, куда поведет ее Матвей и его больная одержимая уверенность в том, что зло — это что-то, что можно отменить с помощью произнесенных в правильном порядке слов. Она невесело усмехается, идет на кухню, наливает в стакан тепловатой кипяченой воды из чайника,