Джеффри Сэкетт - Клеймо оборотня
Пилат обращался к узнику по-гречески, который был поистине универсальным средством общения на востоке Римской империи, и последние слова он произнес на эллинский манер. «Сын своего отца», так назвал он халдея.
Варавва.
После этого Пилат встал и пошел к выходу на помост. Страбо повернулся к солдату.
— Откуда ты знаешь про древний язык?
Солдат пожал плечами.
— У меня здесь подружка, центурион, она из местных.
Страбо кивнул, подталкивая халдея к выходу вслед за прокуратором. «Что ж, это понятно, — подумал он. — Солдаты остаются мужчинами, где бы они не служили».
Толпа на площади перед резиденцией не уменьшилась, и все попытки утихомирить ее оказались тщетными. Когда Пилат снова появился на помосте, рев голосов с новой силой прокатился над площадью. Он выждал несколько мгновений, затем медленно поднял руку, призывая к молчанию. Крики утихли.
— Согласно закону и обычаю этой страны, — громко начал прокуратор, — в честь праздника пасхи одному из двух приговоренных к смертной казни преступников великодушный кесарь император готов возвратить его презренную жизнь!
Пленник, которого называли Халдей, Варавва, а также десятком других имен, не слушал прокуратора, предлагавшего толпе выбрать между его жизнью и жизнью Иешуа из Назарета. Как только Пилат начал говорить, Иешуа повернул голову, обратив взгляд на товарища по несчастью, и его глаза приворожили халдея. В этих глазах он увидел сострадание, понимание и любовь. Халдей задрожал, ощутив, как волны бесконечной жалости захлестнули его, окутали все его существо. Жалость, казалось, лилась из бездонных глаз Иешуа. Не было сказано ни одного слова, не было сделано ни одного движения, однако халдей почувствовал, вдруг разом постиг все, что было в этом взгляде. «Он знает! Он знает! Назарянин знает обо всем, он понимает меня! Он может мне помочь, может помочь!»
— Не этого человека, но Варавву! — донесся до него голос Каифы.
— Варавву! Варавву! — исступленно скандировала толпа. — Отдай нам Варавву!
«Они хотят убить его! — Мысли халдея замедлись. — Но если он умрет, то для меня все кончено! Я погиб! Погиб!»
Он отчаянно закричал:
— Иешуа невиновен! На мне вина, убейте меня! Меня, не его! Я убийца, убийца! Он ни в чем не виноват!
Но его голос утонул в непрестанном реве толпы, настроенной во что бы то ни стало спасти его проклятую жизнь, которой он и так не может лишиться, и отправить на смерть того, кто был его единственной надеждой на спасение.
— А как быть с Иешуа? — Пилату пришлось кричать, чтобы быть услышанным.
— Распни его! — выкрикнул Кайфа, и эти слова были мгновенно подхвачены обезумевшей толпой, которая повторяла их снова и снова в нарастающем, оглушающем ритме.
Страбо перерезал кожаный ремень, стягивающий запястья халдея, и столкнул его с помоста прямо в толпу. Но охваченные жаждой крови, люди уже забыли о его существовании. Продолжение трагедии, разыгравшейся в ту черную пятницу на площади перед резиденцией прокуратора и завершившейся на лобном месте, известном под названием Голгофа, халдей наблюдал уже как зритель, бессильный что-либо изменить. В тот день и был распят Иешуа сын Иосифа, проповедник из Назарета.
А потом день угас, унося с собой прямиком в бессмертие все сопутствующие ему события и треволнения, и полная луна залила улицы Иерусалима своим таинственным сиянием, вот тогда-то возле резиденции прокуратора появился оборотень. Его влекло сюда доныне неведомое чувство, завладевшее скудным животным рассудком. Он не понимал и не пытался понять, что это было, ему оставалось лишь подчиниться.
Он искал женщину, ту, чье лицо запечатлелось в его памяти еще утром, когда он был человеком. Оборотень не помнил себя человеком, не помнил он и свою встречу с Клаудией Прокулой, он знал лишь луну, азарт охоты и вкус человеческой плоти. Но в эту ночь все было не так, с ним произошло нечто странное: он не мог вести себя как обычно, ему словно что-то мешало, какое-то раздражение, неведомый порыв. Оборотень искал эту женщину, не думая о причинах и следствиях, ведь он не умел думать, он просто шел вперед, не зная, куда и зачем.
Оборотень перебрался через южную стену резиденции Понтия Пилата. Он не обращал внимания на терзавший его голод и тихо прокрался мимо стражников, не причинив никому вреда.
В полном молчании он крался по длинным коридорам, ведомый могучим охотничьим инстинктом, пока, наконец, не нашел ее.
Она лежала, забывшись глубоким сном, на широкой мягкой постели, укрытая тонким, почти прозрачным покрывалом. Оборотень бесшумно приблизился и некоторое время неотрывно смотрел на нее. Разумеется, он не помнил тот шок, который испытал от встречи с этой женщиной утром, будучи человеком, но то, что увидел тогда Халдей, то, что так поразило его в Клаудии Прокуле, видел сейчас и оборотень. И, увидев, понял, что он нашел, что искал. На лбу женщины, горя во тьме зловещим красным светом, невидимый для всего остального мира, был начертан круг, внутри которого светилась пентаграмма в виде пятиконечной звезды.
Сорвав с женщины покрывало, чудовище набросилось на нее, но не смерть несли его клыки. Оборотень лишь укусил ее, и в этом было проклятие…
Лишь спустя многие годы, десятилетия, века Клаудиа Прокула стала делить с Халдеем все тяготы долгой, мучительной и никчемной жизни. Это случилось не раньше, чем она смогла преодолеть невыразимый ужас и тоску, когда поняла, что с ней случилось; не раньше, чем возникшая настоятельная потребность в спутнике, друге, а также отчаянное стремление узнать и понять, как и почему это с ней произошло, пересилило ненависть и отвращение к этому человеку. Поначалу она пыталась убежать от него, а он все шел следом из Иерусалима в Сирию, из Афин в Египет, из Византии в Рим. Она всей душой стремилась скрыться, спрятаться от этого молодого человека, никогда не видеть его печальных, виноватых глаз, и все же каждый раз наутро, после полнолуния, очнувшись от тяжелого сна, она неизменно видела его рядом, ибо когда зверь просыпался в ней, она сама находила его для совместных кровавых пиршеств. И не было уз прочнее, чем узы этого кровавого причастия.
Постепенно она привыкла к нему, а потом даже и привязалась, и он платил ей тем же, насколько позволяло безмерное, безысходное одиночество, навсегда завладевшее их душами. Как-то раз она сказала, что он напоминает ей одного римского бога, бога дверей, входа и выхода, бога Януса, у которого два лица, одно обращено к миру, другое — в себя. Но у Януса Халдея, Иануса Халдейского, Яноша Калди одно лицо было маской вечной смерти, а другое — ликом бесконечного страдания…
* * *Пылая гневом, Невилл грубо тряхнул Калди за плечо и рявкнул:
— Просыпайтесь, Калди!
Калди открыл глаза и устремил на него невидящий взгляд.
— Так вот как это было, — прошептал он. — А ведь она всегда говорила, что помнила что-то… Она была уверена, что в ее несчастье виноват я.
Невилл сидел на холодном каменном полу возле Калди и не сводил с него сердитых глаз. Поднявшись на ноги, он сказал:
— Не кажется ли вам, что это просто поразительное совпадение.
— Совпадение? — недоуменно переспросил Калди.
— Да, да, именно совпадение. Ведь непосредственно после нашей беседы о Заратустре и Ахура Мазде, вы вдруг упоминаете культ Ахура Мазды, да еще очень ловко увязываете все это с Христом.
— Я не совсем уверен, что понимаю вас, доктор.
— Ну, это же очевидно, — решительно возразил Невилл. — Теперь я знаю, что Брачер прав. Вы меня постоянно обманывали. Все это — сплошные выдумки! — Он невесело рассмеялся. — Так значит, это вы были Вараввой, а ваша подруга Клаудиа в прошлом — всего навсего супруга печально известного Понтия Пилата, да к тому же еще и последовательница учения Заратустры! Очень увлекательно и, главное, убедительно!
Калди сел, прислонился спиной к стене и, подтянув колени к груди, обхватил их руками.
— Я не собираюсь с вами спорить, доктор. Я всего лишь вспомнил то, что было. — Он нахмурился и печально уставился в пол. — Но почему у нее на лбу была эта пентаграмма? И почему я всего лишь ранил ее, почему не убил? — Он беспомощно покачал головой. — Не понимаю. Не понимаю.
— Зато я все давно понял, — сказал Невилл. — Вы просто так, шутки ради подвергли опасности мою жизнь и моей жены.
Луиза, хранившая молчание с самого начала гипнотической регрессии, заговорила дрожащим голосом:
— Не говори ерунды, Джон. При чем здесь мистер Калди, если нас похитили эти маньяки.
Невилл резко повернулся к жене и закричал:
— Луиза, ради всего святого, как ты можешь защищать его?! Да ведь он потешался над нами с самого первого дня! Он бессмертен, его невозможно убить, поэтому он, конечно, ничем не рискует, ему нечего терять! Он играл с нами, развлекался! А теперь с чем я приду к Фредерику? Неужели ты думаешь, я расскажу ему эту… басню?!
