Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

Через пару дней отец Бернар сказал, что в городе Ансельми так и не нашли. Куда он делся – никто не знал, просто исчез, другим про свой уход не проронил ни слова, ни с кем не прощался. Я же подозревал: он ушел вместе с посланцами, не смог более оставаться, и ему позволили спокойно вернуться, ещё бы – он выполнил своё дело. Пьетро, потрясенный его исчезновением и тем, что, по слухам, за этим крылось, слег, и в мастерской сильно о том беспокоились.

Все новости, которые выкладывал отец Бернар, непривычно мне было слушать, будто слежу за ними со стороны и к произошедшему не имею никакого отношения.

– Вы говорили им про меня, отец Бернар? Что я у вас остался.

– Нет, сын мой, я не стал этого делать.

Выглядел он сильно озабоченным.

– Я подумал, что большим благом будет молчание, и сам я вправе решать, что есть большее благо. Но Господь указал на моё место, – говорил он неопределенно и словно извиняясь.

– О чем вы, отец Бернар?

– На твоём положении моё молчание сказалось неважно.

– Что? – переспросил я довольно безучастно.

– Теперь они думают, что вы убежали вместе. И ты с ним заодно.

Когда же отец Бернар сказал, что мне будет лучше на какое-то время покинуть Париж, я так возмутился, не хотел даже про то слышать. Нетерпеливо и горячо возражал на все его попытки убедить, так что в конце отец Бернар сам потерял терпение.

– Почему ты так противишься этому? – вскричал он.

И тогда я сказал: из-за Ноэль.

– Не смогу её оставить, – прошептал, не столько ему, сколько себе.

Он, разгоряченный моим несогласием, немного успокоился, но не отступил:

– Послушай, Корнелиус, ну, будь ты благоразумен, что ещё остается? Обратно в мастерскую тебе не вернуться, а в аббатстве каждый заметить может – всё равно, что дьявола искушать. К чему это приведет, мало нам несчастья?

Я понимал: правда – в его словах, но упрямился, тогда он прибегнул к последнему доводу:

– Что ты для неё можешь сделать, когда сам в таком положении? И потом… Я не отправляю тебя навечно, при первой возможности вернешься обратно.

Этим он меня убедил. А может, я позволил ему принять такое решение. Горько мне об этом думать, но раз случилось…

Оказалось, что через несколько дней в монастырь Клюни уходит брат Гийом, знакомый мне по больнице, и отец Бернар предложил нам отправиться вместе.

– Это ведь недалеко от того места, где ты родился? – полюбопытствовал он, показывая, как хорошо помнит про нескладного мальчишку, пришедшего в аббатство после побега с гвардейцем. – Разве не хочешь навестить родных?

Я хранил молчание под его внимательным взглядом.

Собирать в дорогу было нечего: после столь поспешного ухода из жилища у меня и одежды не осталось, кроме как на мне, и кое-что одолжили по доброте братья. Перед расставанием я зашел к отцу Бернару, он торопился на вечернюю литургию, потому наш разговор получился совсем кратким.

– Вы скажете Ноэль обо мне? – попросил его напоследок.

– Скажу, скажу, сын мой. Тебе не надо тревожиться, – он обнадеживающе тронул моё плечо. – Я же обещал: как всё устроится, пришлю известие, и ты сможешь вернуться.

Я уповал только на это. С Ноэль к тому дню не виделся больше недели и не находил покоя, что разлука протянется и далее, и завершение её не намечено.

– Когда это случится, как вы думаете? – спросил, неуверенно поглядывая.

Но он был далек от мыслей, меня изнурявших.

– Давай не будем гадать, Корнелиус. Всё в руках Божьих, положимся на его милость. Молись усердно, и Господь вернет на путь уготованный.

Я проводил его, в церковь не зашел, отправился в больницу, хотя терпеть не мог то место, но в те дни безвылазно скрывался в ней, опасаясь попасться работникам мастерских.

– Буду ждать нашей встречи, – сказал он напоследок.

– Я тоже, отец Бернар, – ответил почти неслышно.

В дорогу мы вышли затемно. Брат Гийом шел впереди, я – чуть поотстав. Снова я отправлялся в неведомый путь, вроде, и на этот раз неплохо сложилось: дан в помощь провожатый, а мог бы скитаться в одиночку, – думал про себя, – хуже намного. Но напрасно я хотел себя подбодрить, напрасно пытался настроить на скорейшее возвращение, не звучало больше в душе ни отзвука, ни отголоска от того, что ведет нас в земном пути и любую дорогу сделает более доступной. Надеялся на то, во что сам не верил, я как в глухую стену уперся, заступничества не ждал и, принужденный к новой дороге, уныло плелся за Гийомом. А такое вряд ли хорошим концом завершается.

Когда мы шли, ночь близилась к исходу, но рассвет ещё не проступал. В первый раз я оказался в Париже в столь темное время, и город повернулся совсем незнакомой стороной, иной, чем при свете. Безлюдный, хотя заметил смутную тень, распростертую возле сточного желоба, и было потянул Гийома за рукав, но тот отмахнулся, и, не переговариваясь, мы продолжали наш путь. Тихо было, а шаги наши будили добрых горожан, заставляли недовольно ворочаться в теплых постелях. И обитатели гнусных местечек не встретились, должно быть, отправились к тому времени на покой. Так и не увидел их ночную жизнь воочию, только кое-что слышал от Ансельми, он-то к ним захаживал – из-за любопытства или легкой радости искал. Там, небось, и встретили его эти посланцы – не к мастерской же они пришли с привратником разговор завести. Нет, кто-то указал на него, может, женщины те неразборчивые и продажные, преисподняя им давно уготована, за ломаную монету сдадут – не задумаются.

Когда же мы приблизились к самой восточной окраине города, перед нами открылась полоска розово тлеющего неба, впервые за многие дни обещая дать городу солнечные лучи. Мне не хотелось вспоминать об Ансельми, особенно начиная новый путь, на котором его более не было. Самым правильным тогда я считал поскорее избавиться от всего, что с ним связано, имея воспоминания и размышления о том, что толкнуло его на преступление, и как теперь ему живется с тем, что он сотворил. В свой последний день в аббатстве Сент-Антуан, стоя в молитве, пообещал себе больше о нём не помнить, выбросить из головы, но, едва с колен поднялся, как он снова явился моим глазам, и так я видел его много раз на дню долгие-долгие годы…

Описывать наше путешествие не стану, листы мои – не о нём, добавлю лишь, что проведя почти два месяца в пути, мы более-менее благополучно добрались до Клюни. В сущности, Гийом оказался неплохим малым и кое-как скрасил моё состояние: мне дорога далась с великим трудом, как с ней справился – сам не понимаю. Подчас места не находил, так изводился, что глаз не смыкал, глотка не мог сделать, и несколько раз из-за моего недомогания нам приходилось задерживаться. Даже Гийом, несмотря на извечное своё отупление, однажды спросил, что это на меня находит, и не теряю ли я постепенно рассудок.

В Клюни он передал отцу-настоятелю письмо из Сент-Антуана, с вниманием оно было прочитано, и я получил келью для проживания с тем условием, что буду работать по хозяйству, на скотном дворе, и ещё множество мелких поручений мне вменялось. Моё положение всегда было незавидным – ведь я не монах – и на сей случай никакие уговоры не подвигали. Пойти под покровительство святого Бенедикта никогда не соглашался, чем, конечно, злил настоятелей – за время моего пребывания в обители они менялись трижды. И всегда я оставался прислужником, да и на такую уступку пошли только из уважения к прошению из Сент-Антуана.

Брат Гийом так и остался единственно близким мне по прошлой жизни, с другими я как-то не сблизился, они меня сторонились, ну, и я особо не искал их внимания, чужим был среди них. Но Гийом не жил в Клюни постоянно, а раз-другой в год на долгие месяцы уходил – как он объяснял – в паломничество, и часто путь его пролегал через Париж.

Думаю, вы давно поняли: прожил я в монастыре не месяц, и не два, а гораздо дольше, и бежать оттуда не пытался. Об Ансельми и Ноэль я вспоминал, не переставая, но ничего не приносили эти мысли, кроме безысходности и боли, а в дорогу они уже не тянули. Потому всякий раз я покорно ждал возвращения Гийома: вдруг он принесет известие, от которого дух мой взыграет немедленно. Надеялся на несбыточное, будто что-то нашептывало мне: чтобы получать такие известия, потрудиться следует больше моего. Но когда Гийом появлялся в аббатстве, я неизменно шел к нему с вопросом: видел ли он отца Бернара и спрашивал ли тот обо мне. На это он бурчал что-нибудь утвердительное или односложно отвечал: да.

– Просил ли он передать мне что-то на словах?

Гийом лишь качал головой. Никаких известий не приходило. Значит, так нужно, собираясь с силами, думал я – он помнит про меня и лучше знает, как поступить, причин не доверять отцу Бернару у меня не было.