Деон Мейер - Смерть на рассвете
— Ну да, пусть выглядит лет на сорок — сорок пять. И длинные волосы. Длинные, светлые, до плеч.
— Он сейчас толще? Тоньше?
— Примерно такой же. Не толще, а… крупнее.
— Полнее, что ли?
— Ну да, полнее. Крепче.
— Ладно. Сначала возраст. Вот здесь, вокруг глаз… — Маршалл с невероятной ловкостью подвигал мышкой, закрыл всплывшее окно, щелкнул в одном месте, в другом. — Добавим ему пару морщинок, но главное — правильно подобрать цвет, он очень бледный… — В уголках глаз Схлебюса проступили едва заметные морщинки — гусиные лапки. — И вот здесь, вокруг губ. — Маршалл снова защелкал кнопками. — Так, теперь лицо. Подбородок чуть провиснет, тут придется повозиться, поиграть с тенями. Нет, не так, попробуем… вот так лучше, совсем чуть-чуть… Ну, как вам? Что скажете? Погодите, сейчас увеличу, изображение слишком маленькое. Ну как, похож?
Бюси Схлебюс, старше, крепче, не совсем попадание в яблочко, но создается впечатление, что это он. Ван Герден посмотрел на лицо, к которому подходил голос: «У тебя есть мать, полицейский. Слышишь меня? У тебя есть мать».
— По-моему, лицо толстовато.
— Сейчас исправим.
— Здрасте, — послышался голос у него за спиной.
Обернувшись, ван Герден увидел невысокую стройную девушку с каштановыми волосами.
Она тоже была вся обвешана сережками.
— Я Чармейн.
— Ван Герден.
— Суперский куртец. Такой… ретрушный. Продать не хотите?
Он осмотрел свою куртку.
— Ретрушный?
— Йес! — с жаром воскликнула девушка.
— Чармейн!
— Если захотите продать… — Она нехотя отвернулась и пошла к своему столу.
— Ну как, похоже?
Лицо Схлебюса расплылось на весь экран; верхняя губа кривилась в презрительной ухмылке, глаза… да, выглядит старше, но…
— Уже лучше.
— Кто этот чувак?
— Убийца.
— Ух ты, круто, — сказал Маршалл. — Теперь волосы. Тут придется повозиться подольше.
— Боже! — воскликнул ночной редактор «Бюргера», взглянув на фотографии. — Почему вы нас раньше не предупредили? Первая полоса вся занята. Значит, будет на третьей.
— А нельзя передвинуть статью о Крисе Барнарде? — спросил репортер криминального отдела.
— Господи, нет, конечно! У него новая подружка — настоящая сенсация. И потом, мы уже объявили анонс.
— А график роста цен?
— Шеф меня убьет!
— А может, заявим ценовую шкалу на первой полосе, а снимок дадим на развороте?
Ночной редактор поскреб подбородок.
— Черт… — Он покосился на ван Гердена. — А нельзя придержать это до пятницы?
— Нет… — Он не мог себе позволить терять еще один день. — Наверное, придется рассказать вам о завещании.
— Каком завещании? — с любопытством выпалили оба.
Ван Герден ушел из редакции только в десятом часу. На улице было холодно, но безветренно, небо безоблачное, тихое. Вечер вторника выдался спокойным. Он не сразу завел мотор пикапа, ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось делать то, что он должен был сделать.
Но придется. Он включил зажигание и покатил по направлению к горе. В такой поздний час огни светофоров работали несинхронно; видя впереди красный, он куда-нибудь сворачивал и наконец остановился перед большим домом и увидел, что в окнах горит свет. Он вышел, запер пикап, пошел по дорожке, поднялся на крыльцо, услышал звуки рок-музыки. У нее что, гости? Он нажал звонок, но не услышал звона. Стал ждать.
До того как дверь открылась, перед глазком мелькнула тень. Молодой человек, джинсы в обтяжку, белая рубашка расстегнута до пупа, бледное лицо покрыто испариной, зрачки подозрительно узкие.
— Привет! — слишком громко поздоровался молодой человек.
— Мне нужна Кара-Ан.
— Входите! — Юнец в тесных джинсах повернулся и, пританцовывая, ушел, оставив дверь открытой.
Ван Герден затворил дверь, пошел за юнцом. Музыка била по ушам. Все собрались в гостиной; взгляд ван Гердена упал на дорожки кокаина, выложенные на журнальном столике со стеклянной столешницей. Кара-Ан танцевала; из одежды на ней была только футболка. Кроме нее присутствовали еще две молодые женщины, юнец в тесных джинсах и двое мужчин. Все танцуют. Ван Герден остановился на пороге; мимо в танце прошла красотка в кожаных брюках. Заметив его изумленный взгляд, еще один гость — жирный мужчина — громко расхохотался. Наконец Кара-Ан обратила на него внимание.
— Угощайся, — предложила она, продолжая танцевать. Она махнула рукой в сторону журнального столика.
Ван Герден еще немного постоял в дверях, потом развернулся, вышел на крыльцо, спустился по ступенькам к старому пикапу, сел, включил зажигание. На крыльцо вышла Кара-Ан; ее силуэт четко вырисовывался в пятне света. Она подняла руку в знак прощания. Ван Герден отъехал прочь.
Он хотел сказать ей, что они не пара. И, если получится, спросить, почему она стала такой. Он покачал головой, дивясь самому себе.
Он услышал звуки Первого скрипичного концерта еще до того, как отпер парадную дверь. Хоуп сидела в его кресле с кружкой кофе, в халате и шлепанцах. Диван был расстелен; на нее тускло падал свет из кухни.
— Привет, — сказала она. — Простите, я тут похозяйничала.
— Все нормально. Но на диване буду спать я.
— У вас для дивана слишком высокий рост. И потом, я явилась без приглашения.
— Ничего подобного.
— Не спорьте! Ваш дом, ваша личная жизнь, привычки…
Ван Герден положил «хеклер-кох» на рабочий стол, включил чайник, увидел цветы. Хоуп срезала в саду огромный букет и поставила его в вазу.
— Нет проблем.
— Я по-прежнему считаю, что в этом не было нужды, но ваша матушка…
— Иногда я от нее устаю.
Пока варился кофе, ван Герден рассказывал Хоуп о фотографии, о том, как ее искусственно состарил Расселл Маршалл, о том, какую борьбу пришлось пережить в «Бюргере». Решающим доводом стал рассказ о завещании.
— Кто-нибудь обязательно узнает Схлебюса. И мы его найдем.
— Если он не найдет нас первым.
— Мы подготовились.
Они выпили кофе.
— Хоуп, — сказал он, — если я скажу, что ваш халат очень ретрушный, вы меня поймете?
Она лежала на диване; в темноте, под одеялом, было тепло и уютно. В ванной шумела вода — ван Герден принимал душ. Хоуп невольно представила, как он стоит голый под душем, и вдруг ощутила такое острое желание, что ей стало неловко. Она улыбнулась. Ее организм работает как надо. Все системы в исправном состоянии. Она лежала и прислушивалась. Наконец свет погас.
42
Одно дело — листать досье двадцатилетней давности и с отвращением смотреть на черно-белые снимки давно забытых убийств. И совсем другое — первым приезжать на место преступления, видеть смерть в красках, ощущать ее всеми органами чувств. Запах крови, испражнений, самой смерти — странный, отвратительный сладковатый запах начинающей разлагаться человеческой плоти.
Типичная картина убийства: зияющая, кроваво-красная пещера перерезанного горла, разноцветная смесь внутренностей, развороченных дробовиком, огромное выходное отверстие от пули, выпущенной из автомата Калашникова; отверстые, пустые глаза, руки и ноги, изогнутые под неестественным углом, сгустки мозга на стене, липкие, красновато-коричневые лужицы свернувшейся крови, мертвенная бледность разложившегося трупа в палых осенних листьях или зеленой траве, мертвенная бледность, особенно бьющая в глаза на фоне пирующих паразитов, черных насекомых. Они так ярко выделяются на светлом фоне.
Начав служить в отделе убийств и ограблений, я часто задумывался о психологическом подтексте нашего труда. Повседневная, рутинная работа причиняла мне почти физическую боль. По ночам снились кошмары, я подолгу не мог уснуть или просыпался посреди ночи. Я пил, сквернословил — в общем, всячески пытался притупить восприятие, чтобы как-то привыкнуть к тому, к чему нормальный человек привыкнуть не может. Я жил в состоянии постоянного нервного стресса, разъедавшего душу; работа неизменно напоминала, что все мы — прах, бесконечно малая величина, вообще ничто.
Дело было не только в постоянном лицезрении трупов. Изо дня в день мы сталкивались с подонками общества, с дрянью, отребьем. Мы имели дело со всеми человеческими пороками: черствостью, жадностью, равнодушием, раздражительностью, ожесточением. Нашими клиентами были люди с ярко выраженными преступными наклонностями.
Рабочий день у нас был ненормированный. Мы страшно уставали от работы, а еще приходилось как-то отражать нападки средств массовой информации, политиков и общественности в целом. Стрессу способствовала и политическая ситуация. Тогда в нашей стране происходили коренные перемены, ширилась пропасть между обеспеченным белым меньшинством и нищим чернокожим большинством. В полиции вечно не хватало людей. Жалованье было низкое, а работать приходилось много. И тогда и сейчас меня удивляет готовность, с какой общество осуждает полицейских. Каждый норовит бросить в них камень, обвинить в коррупции, преступной халатности, равнодушии, тугодумии и срывах.
