Эрик Ластбадер - Ниндзя
— Но зачем ездить так далеко? В Токио есть достаточно много школ.
В Японии есть многорю. Слова Кансацу зазвенели в ушах у Николаса как колокол. Знает ли он о Сайго? Добро и зло. Белое и черное. Инь и ян. Нужно заглянуть 6о мрак.
— Должно быть, это очень необычнаярю, — едва слышно произнес Николас.
— Что? — Юкио не разобрала его слов. Николас повторил.
— Что значит необычная? — настаивала она. Николас пожал плечами.
— Чтобы ответить на этот вопрос, я должен знать, в какой город он ездит.
— Я могу это узнать! — возбужденно воскликнула Юкио, приподнимаясь на локте. — Завтра он уезжает. Мне нужно только взглянуть на его билет.
— Ты это сделаешь!
Юкио улыбнулась заговорщической улыбкой, и в ее глазах заплясали огоньки.
— Если ты хочешь.
Николас привстал, посмотрел на нее и снова откинулся, подложив руки под голову.
— Я хочу тебя о чем-то спросить. — Он чувствовал, что слова застревают у него в горле. — Я хочу знать... то, что ты сказала раньше, пpaвдa? Ты спала с Сайго?
— Это имеет значение? — Да, имеет.
Юкио обняла его за шею.
— Николас, не надо быть таким серьезным.
— Да или нет?
— Может быть — один раз.
Он сел и посмотрел на нее.
— Может быть?
— Ну, хорошо. Да. Но это... это вышло случайно.
— Как и со мной, — сказал он желчно.
— Нет, нет. — Юкио смотрела ему в глаза. — У нас с тобой совсем по-другому.
— Ты хочешь сказать, что со мной ты все продумала заранее? — настаивал он. Ее веки опустились.
— Я растерялась, когда тетя сообщила, что я буду жить у вас. Я хотела тебя еще тогда, в тот вечер...
— Но ты сказала, что ничего не помнишь! — За раздраженным тоном Николаса слышалась радость. Юкио улыбнулась.
— Я обманула тебя, — Она показала ему язык, что выглядело очень не по-японски, — Я не хотела испортить сюрприз. Как только я снова увидела тебя, я поняла, чего хочу.
— Но когда мы вышли в сад, ты ничем этого не выдала. Она пожала плечами.
— Во мне два разных человека. Ты видел обоих.
— Как ты росла?
— Почему ты об этом спрашиваешь? Николас расхохотался.
— Да потому, что это мне интересно, почему же еще. Или ты думаешь, я преследую какую-то тайную цель?
— Все и всегда преследуют свои цели.
— Не все. — Николас мягко привлек девушку к себе. — Ты дорога мне, Юкио. — Он поцеловал ее, не размыкая губ. — Очень дорога.
Юкио засмеялась.
— Хорошо еще не сказал, что любишь меня.
— Может быть. — Голос Николаса был серьезным. — Я пока не знаю.
Она тряхнула головой.
— Брось. Не надо мне этого говорить. Это все пустые слова. Ты и так получишь все, что тебе надо.
— Не понимаю тебя.
— Мне не нужны слова, — повторила она терпеливо, — не нужны иллюзии. Мы дарим друг другу удовольствие, и для меня этого достаточно.
— Так было и с Сайго? — спросил Николас резко. — Я сказал то, что думаю. Ты мне дорога. Мне не все равно, как ты живешь. Что ты чувствуешь. Хорошо тебе или плохо.
Юкио долго смотрела на него, будто не могла подобрать нужных слов.
— Когда я была маленькой, — начала она тихо, — мы уезжали на лето в горы, в небольшой городок на лесистом склоне. Помню, все дома там стояли на сваях: ничего подобного я прежде не видела, и мне это показалось просто сказочным.
У моих приемных родителей не находилось для меня времени, хотя Сацугаи каждый месяц давал им немало денег. Они никогда не хотели иметь детей. Чаще всего я была предоставлена самой себе. Я помню, как целыми днями сидела в густой траве и слушала металлический звон цикад... — Она вздохнула и посмотрела на колышущуюся листву криптомерии. — Вечера тянулись бесконечно. Я часто сидела на склоне горы и смотрела на долину. Там, среди зелени, проходили две длинные борозды, увядшие, поразительно голые, будто какой-то великан в ярости оцарапал землю своими когтями. Долгими часами я думала, кто мог оставить эти жестокие следы.
— Наверное, война, — сказал Николас.
— Да. Мне это не приходило в голову. — Юкио отвернулась от него. — Меня наказывали за то, что я подолгу не возвращалась домой, хотя я знала, что я не нужна им. Они не понимали меня и не знали жалости. Я была для них как чужой взрослый человек, только маленький — уродец какой-то. Будто они сами никогда не были детьми и понятия не имели, что это такое.
— Юкио, — тихо произнес Николас, наклонился и поцеловал ее.
— А потом была бамбуковая роща, дальше, в горах. Я нашла ее случайно и часто убегала туда по ночам. Темнота душила меня в постели, становилась тяжелой, давила мне на веки, и тогда я тайком выскальзывала из дома.
Рядом с рощей протекал ручей. Его журчание успокаивало меня лунными ночами он казался серебряным. Вода в нем была такой холодной, что обжигала рот.
Эта роща казалась мне храмом с высокими и стройными бамбуковыми колоннами. В конце лета, когда цикады звенели особенно звонко, верхушки бамбука пронзали оранжевую дуну. — Юкио уютно прижалась к Николасу. Он ощущал рядом с собой ее нагое тело. — Только там я чувствовала себя дома. Мой тайный приют. Там я стала женщиной. — Ее тело начало дрожать, словно от холода. — Я привела туда одного мальчика с соседней фермы. Наверное, для него это тоже было в первый раз, и все „вышло очень неловко. Он видел, как это делают животные, и пытался им подражать. Он так волновался, что начал раньше времени.
— На Западе, — заметил Николас, — говорят “кончил”. Все наоборот.
— Я слышала, то же самое со смертью, — прошептала Юкио. — Они ведь не понимают сеппуку, правда? Прыгают с небоскребов или...
— Или сносят голову пулей.
— Странно. — Она хихикнула. — Наверно, они и в самом деде варвары.
— Давай не будем говорить о смерти. — Николас обнял ее.
— Давай. Мы не будем. — Юкио просунула руку между его бедер и стала нежно гладить.
— Ты только об этом и думаешь, — сказал он хрипло.
— Это все, что у меня есть, — со стоном ответила она.
Четвертое Кольцо
Книга Огня
I
Уэст-Бэй-Бридж — Нью-Йорк. Нынешнее лето.
— Нет, нет, нет! — кричала она сквозь смех. — Забудем об этом.
На сей раз она побежала к нему, а не от него, как бывало раньше. Она бросилась к нему через дюну, схватила за ноги и повалила на землю.
Жюстина смеялась, а Николас выплевывал песок изо рта.
— Очень смешно!
Она прыгнула на него, и они покатились по песку. Прохладный ветер с моря трепал их волосы. От зажженных огней на ее крыльце струился сквозь туман мягкий успокаивающий свет.
Лицо Жюстины было совсем близко от Николаса. В ее широко раскрытых глазах он видел мерцающие искорки. Ее длинные волосы соединяли их как мост, ее длинные пальцы, легкие и холодные, как мрамор, лежали на его щеках.
— Я не хочу быть грустной, Николас, — тихо сказала Жюстина. Николас нежно поцеловал ее.
— Я здесь.
— Знаю.
Ее игривое настроение прошло, и она стала очень серьезной.
— У меня было много времени, чтобы подумать... обо всем.
— Когда ты лежала в постели? Жюстина покачала головой.
— Нет. Раньше, в воде. Говорят, что в таких случаях перед человеком проносится вся его жизнь, — Она засмеялась, но в ее голосе слышалась печаль. — Со мной было по-другому. До этого я плавала и сочиняла о тебе всякие безобидные небылицы, а потом в какую-то минуту мне показалось, что я уже никогда не выплыву. — Глаза Жюстины затуманились. — И тогда я подумала, что больше не увижу тебя. — Она говорила так тихо, что Николас с трудом разбирал слова. — Мне страшно. Мне страшно, что я тебе это говорю. Одно дело признаться себе в своих чувствах, а другое — сказать об этом вслух, понимаешь? Жюстина пристально посмотрела на него.
— Я люблю тебя. Когда я рядом с тобой, я ни о чем не могу думать. Обычно мне хочется куда-то пойти, кого-то встретить, но когда я с тобой, это все уже неважно. Я знаю, это звучит по-детски и слишком романтично, но...
Николас засмеялся.
— Романтично — да. Но не по-детски. И что в этом плохого — быть романтичным? Я сам такой. Правда, в наши дни это редкость.
Ее глаза ждали ответа.
— Ты меня любишь, Ник? Если нет, так и скажи — ничего страшного. Просто мне нужна правда.
Николас не знал, что ей ответить. Его душа была полна воспоминаний, радостных и горьких, и он знал, что Юкио все еще имеет над ним власть. Он ощущал себя рыбой, которая яростно борется с течением. Но он не был рыбой, и с какой стати он должен был бороться? Почему это так важно для него?
— Николас чувствовал, что ответы на эти вопросы есть, нужно только получше разобраться в себе. Его до сих пор жгли слова, сказанные Кроукером в ресторане, и он злился на себя за это. Что, если Кроукер пpaв? В самом деле, как он воспринял смерть Терри и Эй? Конечно, это не было ему безразлично. Он не машина, он должен что-то чувствовать. Но он не мог плакать. Наверно, можно страдать и по-другому: в этом Николас был похож на свою мать. Он слишком владел собой, чтобы показывать свои чувства. Но он постоянно переламывал себя, и это могло оказаться губительным. Не понимая себя до конца, он никогда не мог стать хозяином положения, не мог совладать ни со светом, ни с мраком. Эта мысль больно кольнула Николаса, и где-то на краю его сознания стало что-то зреть...
