Роберт Ладлэм - Близнецы-соперники
Священник. В Цюрихе.
«Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи».
Только теперь он понял смысл загадочной встречи близ бассейна под открытым небом в Лос-Анджелесе. Лишенный сана священник после тридцатилетнего тюремного заключения выпущен на свободу и возобновил охоту за константинскими рукописями.
«Дело Донатти продолжается» — так говорится в письме. "В настоящее время он прилагает усилия, чтобы добыть хоть малейшие крупицы сведений о поезде из Салоник, отправившемся в путь тридцать три года назад... Он уже объездил большую территорию, начал с сортировочной станции в Эдесе, побывал на Балканах... в районе Монфальконе вплоть до северных пределов Альп...
Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком c сыном Фонтини-Кристи".
И вот за многие тысячи миль от Цюриха, в Нью-Йорке, к нему в больницу приходит священник, отнюдь не лишенный сана, и говорит о варварском деянии, прямо связанном с этими рукописями. Утерянными три десятилетия назад и вновь разыскиваемыми...
А в Вашингтоне молодой индустриальный гений приходит к нему в контору и по неизвестным причинам начинает рассказывать о своей семье, которая служила некой церкви, способами, которых он не понимает.
«Мне представилась возможность получить образование в общине доброго, хотя и малоизвестного религиозного братства...»
Ксенопский орден! Вдруг все прояснилось.
Это не просто совпадения.
Все вернулось на круги своя. Поезд из Салоник очнулся от тридцатилетнего сна и снова в пути... Необходимо его остановить — пока не столкнулись ненависть с ненавистью, пока фанатики не обратили свои поиски в священную войну, как они уже сделали это три десятилетия назад. Виктор знал, что это его долг перед отцом, матерью, родными, зверски убитыми в белом свете Кампо-ди-Фьори, перед теми, кто погиб под бомбами в Оксфордшире. Перед обманутым молодым монахом по имени Петрид, который покончил с собой на утесе в Лох-Торридоне, и перед человеком по имени Алек Тиг, и перед подпольщиком Любоком, и перед стариком Гвидо Барцини, который спас его от самого себя.
Нельзя допустить, чтобы снова пролилась кровь.
Дождь хлынул сильнее, плотную пелену воды косо сносил ветер. Фонтин уперся ладонями в металлический стул и с усилием встал, вцепившись в стальную палку.
Ветер и дождь словно омыли его душу. Он знал теперь, что ему делать, куда ехать.
В горы Варесе.
В Кампо-ди-Фьори.
Глава 20
Тяжелый лимузин подъехал к воротам Кампо-ди-Фьори. Виктор смотрел из окна. Спину вдоль позвоночника пронзила спазматическая боль: глаза наблюдали, мозг вспоминал...
Здесь, на этом самом месте, некогда в муках страданий резко переменилась его жизнь. Он старался не давать волю воспоминаниям, но подавить их был не в силах. То, что видели глаза, вытеснили картины, вставшие перед мысленным взором: черные костюмы, белые воротнички.
Машина въехала в ворота. Виктор затаил дыхание. Он тайно прилетел в Милан через Париж. В Милане снял простенький однокомнатный номер в «Альберго Милано», зарегистрировавшись как «В. Фонтин. Нью-Йорк».
Время сделало свое дело. Его уже не встречали ни удивленно поднятые брови, ни любопытные взгляды, а имя ни у кого не вызывало никаких ассоциаций. Тридцать лет назад одно упоминание Фонтина или Фонтини-Кристи в Милане послужило бы пищей для пересудов. Но не теперь.
Прежде чем покинуть Нью-Йорк, он навел справки —вернее, лишь одну справку: обилие информации могло потревожить его душу. Он выяснил, кто приобрел Кампо-ди-Фьори. Покупка была совершена двадцать семь лет назад, и с тех пор владелец оставался неизменным. Но имя его не произвело в Милане никакого впечатления. Там его не знали.
«Барикур, отец и сын». Франко-швейцарская компания из Гренобля — вот и все, что ему сообщили. Он не смог узнать деталей и у адвоката, совершавшего сделку. Тот умер в 1951 году.
Автомобиль миновал насыпь и въехал на круглую площадку перед главным входом. К спазматической боли в позвоночнике добавилась резь в глазах: они въехали на место казни, и кровь застучала в висках.
Фонтин с силой стиснул запястье. Боль помогла — он смог поднять глаза и посмотреть, что делалось здесь сейчас, а не тридцать три года назад.
Его взору предстал мавзолей. Мертвый, но ухоженный дом. Все оставалось таким, как и прежде, но — неживым. Даже в оранжевых лучах заходящего солнца было что-то мертвенное: величавая декоративность без жизни.
— Разве у ворот имения нет сторожей? — спросил он.
— Не сегодня, хозяин, — ответил шофер. — Сегодня сторожей нет. И священников папской курии — тоже.
Фонтин резко подался вперед. Металлическая палка выскользнула из его рук. Он в упор смотрел на шофера.
— Меня обманули.
— Нет. За вами наблюдали. Вас ждали. Там, в доме, вас ожидает человек.
— Один?
— Да.
— Энричи Гаэтамо!
— Я же вам сказал, сейчас здесь нет священников курии. Пожалуйста, зайдите в дом. Вам помочь?
— Нет, я сам. — Виктор медленно вылез из машины. Каждое движение давалось ему с трудом, но резь в глазах уже прошла, боль в позвоночнике отпустила. Он понял. Его сознание переключилось. Он приехал в Кампо-ди-Фьори за ответами. Чтобы вступить в бой. Но он не думал, что все произойдет вот так...
Он поднялся по широким мраморным ступенькам к дубовым дверям своего детства. Он остановился и стал ждать, когда наступит, как ему казалось, неизбежное чувство всепоглощающей печали. Но оно не пришло, потому что дом был безжизнен.
Он услышал за спиной рев автомобильного мотора и обернулся. Шофер развернулся и помчался по дороге к главным воротам. Кто бы он ни был, ему не терпелось побыстрее скрыться.
Виктор еще смотрел вслед удаляющемуся автомобилю, когда раздался щелчок замка. Он повернулся к дубовой двери. Дверь отворилась.
Он не мог скрыть, насколько поражен. И не хотел скрывать. Все его тело сотрясалось от гнева.
В дверях стоял священник! Одетый в черную сутану. Это был немощный старик. Будь иначе, Виктор не сдержался бы и ударил его своей палкой.
Он посмотрел на старика и тихо сказал:
— Увидеть в этом доме священника для меня невыносимо больно.
— Жаль, что таково ваше чувство, — ответил священник. Его голос был твердым, но слабым. — Мы чтили хозяина Фонтини-Кристи. Мы передали в его руки самые бесценные сокровища.
Они смотрели друг другу прямо в глаза не мигая, но гнев в душе Виктора постепенно сменился недоверчивым удивлением.
— Вы грек, — прошептал он едва слышно.
— Да, но это не важно. Я монах из Константины. Пожалуйста, входите. — Старик священник отступил на шаг от двери, впуская Виктора в дом. — Не спешите. Осмотритесь. Здесь мало что изменилось. Была составлена подробная опись всех вещей в комнатах, сделаны фотографии интерьеров. Мы сохранили здесь все так, как было.
Да, мавзолей!
— Как и немцы. — Фонтин вошел в просторный холл. — Странно, что те, кто предпринял такие ухищрения, чтобы приобрести Кампо-ди-Фьори, не захотели ничего здесь менять.
— Никто не станет распиливать прекрасный бриллиант или замалевывать ценную картину. Так что тут нет ничего странного.
Виктор не ответил. Он крепко сжал палку и с трудом подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Он остановился перед аркой слева, за которой начиналась гостиная. Там все оставалось по-старому. Картины на стенах, столики у стен, старинные зеркала над столиками, восточные ковры на полу, широкая лестница с блестящими полированными перилами и балюстрадой.
Он взглянул на северную арку: за ней была столовая. Сумеречные тени играли на гигантском обеденном столе — полированном, пустом, без скатерти, за которым когда-то собиралась вся семья. Он представил себе эту картину, даже услышал болтовню и смех. Споры, шутки, нескончаемые беседы. Семейные ужины были важными событиями в Кампо-ди-Фьори.
Фигуры застыли, голоса пропали. Пора возвращаться.
Виктор обернулся. Монах жестом указал ему на южную арку:
— Давайте пройдем в кабинет вашего отца. Он направился впереди старика в гостиную. Машинально — ибо ему совсем не хотелось воскрешать воспоминания — взглянул на мебель, неожиданно такую знакомую. Каждый стул, каждая лампа, каждый гобелен, камин и кресла были в точности такими, какими он их запомнил.
—Фонтин глубоко вздохнул и закрыл на мгновение глаза. Жутко. Он шел по музею, который когда-то был живой частью его жизни. В каком-то смысле это была жесточайшая пытка.
Он подошел к двери в кабинет Савароне; этот кабинет никогда не принадлежал ему, хотя именно здесь едва не закончилась его жизнь. Он прошел сквозь дверной проем, в который швырнули когда-то жуткую окровавленную старческую руку.
Если что и поразило его, так это настольная лампа и свет, который лился из-под зеленого абажура. Все было в точности так, как и три десятилетия назад. Картина впечаталась в память: свет этой лампы падал на размозженный череп Джеффри Стоуна.
