Дэвид Моррелл - Черный вечер (сборник)
Свинцовые тучи висят совсем низко, ветер воет, словно голодная волчья стая, на лобовом стекле появляются первые дождевые капли. Выходишь из машины и, кутаясь в пиджак, направляешься к размытому пирсу. Старика, которого два дня назад ты видел сидящим в пластиковом кресле, нет, зато в немытом окне лачуги мелькает какая-то тень. Болтающаяся на петлях дверь выходит прямо на вздувшийся от дождя океан. Стучать не приходится: скрипучая дверь открывается сама. Старик, зябко кутаясь в линялый свитер, пытается раскурить самокрутку.
— Помните, мы с вами на днях разговаривали? — начинаешь ты, вынимая бумажник.
— Угу.
Достаешь стодолларовую купюру. Налитые кровью глаза расширяются.
В лачуге страшная грязь, повсюду пустые пивные банки.
— Хотите заработать?
— Как?
— Джун Энгл.
— И что?
— Когда-нибудь о ней слышали?
— Угу.
— Она жива?
— Угу.
— Она в Редвуд-Пойнте?
— Угу.
— Где мне ее найти?
— В это время?
От того, что говорит старик, бросает в дрожь. Нужно взять себя в руки! Ты на вражеской территории, поэтому ехать придется окольными путями. Кто знает, вдруг за тобой следит шериф Китрик?
— Она в синагоге. Вернее, в том, что от нее осталось.
* * *Накрапывает мелкий холодный дождь. В машине сыро, несмотря на работающую печку.
На окраине Редвуд-Пойнта мрачное одноэтажное здание с плоской крышей. Покосившиеся стены из мамонтового дерева, забитые слоящейся фанерой окна. Перед входом трава чуть ли не по пояс. С тяжело бьющимся сердцем ты выходишь из машины и, не обращая внимания на дождь и пронизывающий ветер, решительно направляешься к двери.
Темный, занесенный песком вестибюль, с потолка свисает густая паутина. Древнееврейские буквы на стенах такие бледные, что и разобрать невозможно. Хотя все это неважно, важна лишь узенькая, ведущая в самое сердце храма дорожка.
Эх, надо бы надеть ермолку, но разве в этой синагоге есть ермолки? Положив на макушку носовой платок, открываешь дверь и в ужасе замираешь.
В храме, если его так можно назвать, вообще нет мебели. В дальней стене — альков, где когда-то хранилась «Тора». Перед альковом преклонила колени пожилая женщина. Что-то бормочет, похоже... Да, четки перебирает! При чем тут четки?! По морщинистым щекам текут слезы. Даже находясь рядом с ней, приходится вслушиваться, чтобы разобрать, что она бормочет.
— ...спаси нас от зла. Аминь.
— Джун Энгл?
Старуха не отвечает, продолжает молиться и перебирать четки.
— Славится имя твое, Мария, славится дитя, вышедшее из чрева твоего...
— Джун, я Джекоб Вайнберг.
— В час Страшного суда молись за нас, грешных!
— Джун, я хочу поговорить о докторе Адамсе, клинике и о том, что...
Костлявые пальцы судорожно впиваются в четки, старуха медленно поворачивает ко мне полные слез глаза.
— О клинике?
— Да, да! А еще о Гантерах и «инкубаторе»!
— Боже, спаси их души...
— Ну же, Джун, в вашем возрасте нельзя долго стоять на коленях... Давайте, я вам помогу! — Коснувшись лишенной плоти руки, бережно поднимаешь старуху на ноги. — Дело в «инкубаторе», да, Джун? Поэтому вы здесь? Епитимью исполняете?
— Тридцать сребреников.
— Да, — твой голос жутким эхом разносится по храму, — я все понимаю. Доктор Адамс и Гантеры большие деньги заработали. А что заработали вы, Джун? Вам хорошо платили? Расскажите об «инкубаторе». Сразу станет легче, вот увидите!
— Роза, сирень...
Неужели старуха сошла с ума? Для нее «инкубатор» все равно что теплица. Или ей лучше знать? Наверняка бывшая медсестра в курсе, что в «инкубаторе» разводили не цветы, а рожденных незамужними матерями младенцев.
— Фиалка, ромашка, маргаритка...
Сердце перестает биться. Все правильно, в определенном контексте все совершенно правильно!
— Это имена, Джун? Женщины в инкубаторе называли себя цветами?
— Так велел Орвал Гантер, — рыдает Джун, — чтобы никто не узнал настоящих имен. Девчонкам тоже было легче: стыдились ведь.
— Как они узнавали об «инкубаторе»?
— По объявлениям, — трет глаза старуха. — В газетах крупных городов есть специальные колонки для личных сообщений.
— Но ведь это очень рискованно! Полиция могла бы сесть на хвост...
— Только не Орвалу! Этот хитрец все предусмотрел. В объявлении говорилось лишь о пансионе для незамужних беременных. Что-нибудь вроде: «Вам одиноко? Квалифицированный персонал гарантирует высокое качество обслуживания и полную анонимность. У нас вы найдете внимание и поддержку». Боже милостивый, девчонки прекрасно понимали, о чем речь. Да они сотнями к нам приезжали!
Высохшее тело трепещет, Джун льнет к тебе, будто ты, как всемогущий, способен отпустить ее грехи.
— Этим женщинам хотя бы платили?
— Платили? — отстраняясь от твоей груди, фыркает Джун. — Нет, это они платили. Орвал брал с них по пятьсот долларов!
— Пятьсот долларов? — в ужасе повторяешь ты. — А бездетные пары, сколько с них брали?
— Обычно тысяч десять.
Десять тысяч в годы Депрессии, плюс сотни беременных, с которых тоже взималась плата... Да, Адамс-младший не преувеличивал, его отец и Гантеры зарабатывали на славу.
— Ева Гантер была еще хуже мужа! Настоящая дьяволица! Ее не волновали ни беременные, ни малыши — только деньги!
— Если вы знали, что они такие монстры, зачем согласились помогать?
Джун прижимает к груди свои четки.
— Тридцать сребреников... Пресвятая Дева Мария... Роза, Сирень, Ромашка, Лилия...
Схватив за костлявые плечи, заглядываешь старухе в глаза.
— Я представился Джекобом Вайнбергом, но, возможно, это не так. Думаю, мою мать звали Мэри Дункан. Я родился в августе тридцать восьмого. Когда-нибудь слышали ...
— Мэри Дункан? — всхлипывает Джун. — Если рожала у Гантеров, то наверняка под вымышленным именем: Ромашка или Орхидея... Кто знает...
— Родились близнецы, и Мэри подписала заявление, что отказывается от обоих...
— Близнецы родились у нескольких девчонок. Как радовались Гантеры! Еще бы, двадцать тысяч вместо десяти.
— Но родители взяли только меня... Близнецов что, всегда разделяли?
— Все упиралось в деньги! Если пара могла позволить себе лишь одного из близнецов, то разделяли. Кому отдали второго ребенка, установить невозможно.
— Неужели не вели записи?
— Гантеры были очень осторожны. Записи велись, но почти сразу же уничтожались. То немногое, что они хранили, сгорело при пожаре.
Все, тупик, больше тебе ничего не узнать!
Джун бормочет что-то еле слышное. Успеваешь разобрать всего несколько слов, однако и их достаточно, чтобы волосы встали дыбом.
— Что? Что вы сказали? Джун, повторите, пожалуйста.
— Тридцать сребреников. Семь мертворожденных детей...
— Ваших?
— Я надеялась, что на деньги, которые платили Гантеры, своих детей мы с мужем вырастим в достатке. Хорошая школа, университет... Но, похоже, мое чрево проклято. Господь наказал меня, оставив бездетной. Я страдала, как...
— Как матери, которые бросили своих детей, а потом об этом пожалели?
— Нет! Как....
От услышанного тошнит... Еще немного — и вырвет прямо в синагоге! «Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил».
Так оно и есть! От гнева и отчаяния хочется рыдать... Или лечь и умереть, чтобы бедную голову не терзали страшные мысли.
— Отведите меня туда, — непослушными губами произносишь ты. — Вам же нужно очиститься от греха! Исповедуйтесь, Джун, сразу покой обретете!
— Мне никогда не обрести покой...
— Нет, Джун, ошибаетесь! Вы столько лет хранили секрет, что он превратился в отравляющий душу гной. Сколько можно молиться в пустой синагоге, очистите душу от скверны!
— Думаете, если я туда пойду...
— Да, если отведете меня и в последний раз помолитесь, больше не будете страдать.
— Так давно там не была...
— С сорок первого года? В этом-то и дело, Джун. Время не всегда лечит.
* * *Под пронизывающим ветром и проливным дождем ты ведешь старуху к машине. Все, больше никаких окружных путей! Пусть Китрик следит за тобой сколько хочет, лицемер несчастный!..
Ухабистая дорога ведет из города к федеральному шоссе. То и дело приходится подбадривать Джун и уточнять направление.
— Почти и не помню... Хотя нет! Сейчас поворот налево, через полмили направо и вверх по холму. Думаете, проедем в такой дождь?
— Если нужно, буду толкать машину. Холм-то невелик! А застрянем, понесу вас на руках. Встану на колени и поползу!
К счастью, ползти не приходится. Набрав скорость, машина с легкостью въезжает на холм, а там... Луг, поросший неожиданно густой и сочной для середины октября травой. Зная его страшный секрет, вспоминаешь строчки из «Песни о себе» Уолта Уитмена:
Ребенок сказал: «Что такое трава?» —
и принес мне целые горсти травы,
