Симфония шёпотов - Софья Сергеевна Маркелова
Комната была пуста.
Ни тени, ни звука, ни шепота.
Брамс, плотно прижавшись к ноге хозяина, пугливо поскуливал, и неотрывно смотрел на журнальный столик, где лежала пустая пластинка.
— Все это неправильно, — прошептал Иннокентий, держась за косяк. — Так не должно быть!.. Если здесь есть кто-то, то покажись!
Тишина была ответом Лисицыну. Он же, никогда ранее не замечавший за собой склонность к оккультизму и мистике, теперь беспокоился о том, что вместе с этой странной пластинкой, доставшейся от покойника, привел в собственный дом какую-то потустороннюю сущность. Потому что иначе объяснить голоса, которые он слышал последние пару дней, было нельзя.
Еще несколько минут простояв в напряженном молчании, Иннокентий Петрович подхватил пса на руки, плотно закрыл дверь, ведущую в комнату с коллекцией, и после ушел в спальню. Включив в комнате все торшеры, бра и светильники, чтобы не осталось ни одного темного уголка, Лисицын спешно отыскал в прикроватной тумбочке свой старый потертый крестик на цепочке и надел его.
— Может быть, это все только кажется мне, Брамс? Может, это не духи вовсе, а галлюцинации или же я схожу с ума от своего одиночества? — Иннокентий забрался в кровать и подтянул к себе поближе пса, который так и не расслаблялся ни на минуту. — Голоса, шепоты, исчезающие строки из песни… Это беспокоит меня…
Подложив подушки повыше, Лисицын прилег на них, нервно поглаживая Брамса. Устремив взгляд в потолок, какое-то время Иннокентий неосознанно прислушивался, но в коридоре и других комнатах было спокойно, словно все, что произошло ранее, было лишь иллюзией.
— Господи, услышь же меня. Прости, что я обращаюсь к тебе только в час нужды, но такова, видимо, человеческая натура, таковыми ты создал нас. Мы, люди, молимся тебе лишь когда нам страшно, либо же что-то нужно… И не думаю, что однажды это изменится, — приглушенно зашептал Лисицын, касаясь пальцами крестика. — Отче наш, иже еси на небесех…
Слова старой молитвы, выученной еще когда-то давно в детстве под присмотром матери, всплывали в голове легко, но вот внутреннего спокойствия у Иннокентия Петровича не прибавлялось.
Сам не заметив в какой момент, наверное, где-то после третьего или четвертого прочтения молитвы, Лисицын провалился в легкую дремоту, хотя он был уверен, что заснуть этой ночью не сможет. Но сон был наполнен страхом, черным и тягучим, как деготь: он расползался по разуму, превращая отдых в бесконечный зацикленный кошмар. Иннокентию с трудом удалось из него вырваться, и только из-за того, что ему показалось, будто в комнате кто-то был.
— Боль…
— Боль — это круговорот существования.
— Кто здесь?! — не своим голосом закричал Лисицын, выпутываясь из одеяла.
В комнате мгновенно повисло глубокое всеобъемлющее молчание. Отчаянно озираясь по сторонам, Иннокентий вскочил на ноги. Он прижался спиной к стене и, шумно дыша, метался взглядом по помещению.
— Здесь мы, — неожиданно тихо ответили мужчине, который уже почти убедился в собственном сумасшествии.
— Кто вы?! — с истеричными нотками в голосе воскликнул Лисицын и сжал нательный крестик.
— Мы — лишь шепоты…
— Какие еще шепоты? Откуда вы здесь взялись?! Покажитесь немедленно!
В ответ долгое время ничего не было слышно, но после томительного ожидания Иннокентий Петрович вдруг уловил тонкий женский голосок, напевающий слова:
— «Тому уж жизни незабвенной не возвратить…»
Дверь в спальню была приоткрыта, и за ней явственно надрывался в истошном лае Брамс, который не желал заходить в комнату.
— Пес раздражает… — проговорил грубый мужской голос, и Иннокентий вспомнил, что именно этот голос и эту фразу он вечером слышал в соседней комнате.
— Что вам нужно? Уходите из моего дома! Я не хочу вас слышать!
Лисицын сглотнул, чувствую, как от страха у него трясутся поджилки.
— Мы не можем.
— Мы живем здесь.
— В черном виниле, в звуках и в молчании…
Голосов было много, они перебивали друг друга и продолжали незаконченные фразы. Это были тонкие женские голоса и глухие мужские, словно в комнате находилось целое кладбище незримых призраков.
— Зачем вы пришли ко мне? Оставьте меня в покое!
— Ты сам принес нас на пустой пластинке. Нас слышат те, кто желает слышать.
— Но мы лишь шепчем.
— Пес раздражает, — зачем-то в который раз повторил грубый голос.
— Я не хочу вас слышать! Вас не существует!.. Вы — лишь кошмар, который мне снится! — отчаянно бормотал Иннокентий, а его губы дрожали. — Отче наш, иже еси на небесех!..
Но на слова молитвы и на крики Лисицына голоса не отреагировали, продолжая переговариваться между собой, о чем-то спорить и размышлять вслух. Тонкий девичий голос мурлыкал старый романс, а другой из голосов постоянно кашлял.
— Пламя, пламя кругом!..
— … при годовом объеме выпуска пластинок около 3 миллионов штук…
— «Своей судьбы не забывай…» — ворковал кто-то еле-слышно.
— Не вижу в этом ничего хорошего!
Иннокентий Петрович чувствовал, как медленно и верно начинает тонуть в пучине голосов, которых, казалось, становилось лишь больше с каждой секундой. Он уже практически не следил за собственным беспокойным потоком мыслей, а лишь с открытым ртом прислушивался то к одному, то к другому голосу, зачарованный пением.
— Слушай шепоты. Шепоты приведут тебя туда, где не будет пламени, где ты забудешь об обреченности…
— Фу! Ну и вонь стоит!
Брамс за дверь надрывал связки, пытаясь докричаться до своего хозяина и вырвать его из гипнотического транса, в котором тот пребывал, замерев у стены без движения. Голоса поглощали его сознание, заставляя прислушиваться к себе и подчиняться.
— Пять альбомов для каталога — это не маловато? Думаю, нужно расширить коллекцию.
— Пес раздражает… — очень-очень тихо произнес мужской голос.
И все незримые призраки в комнате затихли во мгновение ока.
Но Иннокентий этого даже не заметил: внутри его головы все еще плескался океан шепотов.
— Раздражает.
— Верно…
— Он беспокоит нас.
— Он вторгается в нашу музыку!
— Заставь его замолчать. Мы не можем шептать, когда он гавкает, — не просьба, а настоящий приказ, отданный сухим черствым голосом, заставил Лисицына сдвинуться с места и, словно марионетку, подвешенную на нитях, медленно двинуться к двери.
Он перешагнул порог, сам еще не осознавая, почему его тело стало послушно чужой воле. Брамс жался к полу, встопорщив шерсть и не отрывая от своего хозяина преданный взгляд.
Иннокентий наклонился и резким движение свернул Брамсу шею.
Ветер пронизывал до костей. Он бушевал на улице, сгибая ветви деревьев, стуча в стекла молчаливых домов и подгоняя прохожих. Природа буйствовала, но вряд ли могла она сравниться с тем ураганом, что царил в душе Иннокентия Петровича Лисицына.
