Дэвид Галеф - Молчание сонного пригорода
На площадке было не то слово как весело, и, когда он прокручивал поездку у себя в голове, у него туманились глаза. Риджфилд — прекрасное место для детских сборищ. Жалко, что запретили турники с перекладинами для лазанья и качели на доске, как слишком опасные. И все же ему удалось мельком подметить несколько изумительных моментов на горках и качелях. А то, что он подобрал за фигурными кустами, — это настоящая находка. Он облизал края губ тонким розовым языком.
Когда он въезжал на холм, на середину дороги выскочила собака. Ее глаза вдруг сверкнули в закатных лучах, как у кошки, солнце освещало сзади ее черную шерсть каким-то искаженным ореолом. Человеку в серых брюках как раз хватило бы времени, чтобы нажать на тормоза или свернуть, но он не сделал ни того ни другого. Как будто он наблюдал за происходящим сквозь дыру в настоящем, освещенную в центре мерцающими образами, которые заставляли его продолжать путь. Он почувствовал легкую судорогу и не смог сфокусироваться. Он просто проехал через туннель с собачьей пастью в центре.
Собака глухо ударилась о бампер. Человек затормозил, дал задний ход и остановился. Выйдя, он увидел, что собака еще жива, она дрожала на тротуаре, окровавленная и парализованная. Ее глаза, в которых отражались фары, широко раскрылись от боли и ужаса. Человек недолго смотрел на собаку, не в силах сдвинуться с места и помочь ей. Постепенно судороги прошли. Он видел ее боль и хотел прекратить ее, вобрать ее в себя, если бы только мог. Одно ребро у собаки проткнуло густую шерсть в сгустке крови. Он закрыл глаза, не в состоянии смотреть на нее, что-то буркнул про себя и в конце концов сел в машину. С оцепенелой точностью он медленно проехал по собаке передним правым колесом и на этот раз почувствовал, как хрустнули ее кости. В этот миг он был и водителем, и машиной, и собакой, и тротуаром. Потом он проехал по ней еще раз, чтоб наверняка, хотя от собаки уже остался только оседающий холмик. После этого он поехал домой и так вцепился в руль, что побелели пальцы. Он был настолько взбудоражен, что чуть не подъехал к чужому дому, не доехав полквартала до своего, — на Уинфилд-авеню было два жилых комплекса, каких больше не было практически во всем Фэрчестере. Когда он наконец выключил зажигание, тишина его оглушила. Он просидел в машине несколько минут, прежде чем выйти с коробкой в руке. Глубоко вздохнув несколько раз, он разогнал туман вокруг себя. Ему стало полегче, он еще дрожал, но все-таки пришел в себя. На время.
В Желтой кухне он поставил коробку на табуретку, как будто для того, чтобы она наблюдала за происходящим, пока он готовил простой ужин: разноцветные макароны в виде колечек, разогретые на сковороде, и пол-огурца на тарелке из холодильника. Сидя за кухонным столом, он открыл «Вестник Фэрчестера» за неделю и просмотрел первую полосу. Городской комитет по планированию собирается выпустить облигации под строительство новой муниципальной парковки; футбольная команда старшеклассников «Лихачи» разбила «Орлов» из Эджвилла со счетом 18:12. На последних страницах он нашел заметку об экскурсиях для младших школьников и внимательно прочел ее, особенно заинтересовавшись направлением: природный центр в Паунд-Ридже, Музей естественной истории в Манхэттене, центральный паром. К заметке прилагалась фотография второклассников, более-менее прямо выстроившихся перед автобусом, в конце которой, как столбик забора, стояла светловолосая учительница.
На втором слева мальчике были шорты, открывавшие его выпуклые коленки и тонкие икры. Он сцепил руки перед собой, как будто защищал пах, и в его взгляде смешивались удивление и досада. Может, его только что кто-нибудь толкнул? По обеим сторонам от него стояли две озорные девочки, которые не заинтересовали человека в серых брюках, потому что он разглядывал крайнего справа мальчика, похожего на грека, с темными выразительными глазами и надутыми губами. Он был одет в белую футболку, заправленную в джинсы на ремне, руки вытянул по швам. Гладкие предплечья с нежной кожей. Человек подумал, интересно, как выглядит мальчик сзади, с прижатыми к джинсовой ткани детскими ягодицами — спина мягкая, но прямая, кроме того места, где она расширяется у лопаток, похожих на недавно обрезанные крылья. «Ангелочек», — произнес он и послал мальчику воздушный поцелуй.
Последним он рассмотрел мальчика-азиата с гладким и спокойным лицом, вздернутым носом и шапкой черных волос. Он стоял подбоченясь, футболка слегка задралась и открыла аппетитную полоску живота выше брюк. Но он улыбался в фотоаппарат, как будто знал какой-то секрет, как будто знал фотографа. С таким выражением, будто он видел того, кто на него смотрит, из-за этого человек отвел глаза. Он снова прочитал подпись под фотографией, но имен там не было.
Пока макароны остывали, человек перемешивал их ложкой и дул на них. Он по очереди жевал то макароны, то огурец, смакуя разницу между красным и зеленым вкусом, хотя из-за сочетания горячего и холодного у него болели зубы. Ближе к концу он затеял игру с макаронами, стараясь удержать в ложке как можно больше маленьких колечек, не уронив ни одного в тарелку, пока они не упадут в его голодный рот.
Дочитав газету, он чуть-чуть посидел, как будто чтение и еда плохо синхронизировались. Он стал щелкать всеми пальцами по очереди и досчитал до семи, когда несколько суставов никак не захотели щелкать. Наконец он встал, чтобы заварить себе кофе и достать из белого кондитерского пакета с черной надписью «Булочная Прайса» десерт, большое печенье с кусочками шоколада. Он поднялся, отнес тарелку и чашку в Голубую комнату, но сначала достал из ящика кухонного стола ножницы и аккуратно вырезал из газеты фотографию второклассников.
Он положил вырезку в папку из коричневой бумаги, помеченную заглавием «Детский мир», которая уже еле закрывалась от подобных вырезок, и опять сунул ее в ящик. Но когда он отвернулся от стола и пошел в Голубую комнату, она превратилась в телевизионный салон с креслом — на самом деле выброшенным диванчиком из кинозала, недостаточно большим для двоих. В другом углу комнаты стоял ободранный «сони» с 56-сантиметровым экраном, на макушке которого примостился черный видеомагнитофон «Минолта», похожий на прямоугольную шляпу. Рядом стояла стопка кассет, в том числе большая подборка полнометражных диснеевских мультфильмов. Вчера он на три дня взял в видеопрокате полудокументальный фильм о беспризорниках в Сиэтле под названием «Бродяги». Он поставил кассету и сфокусировался на мальчишке, который носился вверх-вниз по улице на скейтборде, но вскоре ему стало не по себе, кресло полуобнимало его, и он от нечего делать стал стучать по подлокотникам. От набитого желудка у него появилось чувство, будто он расплылся шире своих обычных очертаний, словно амеба в брюках. Образ собаки улетучился, хотя он может вернуться позднее. А сейчас он только и дожидался, когда откроет полученную посылку, но откладывал до подходящего момента.
В последний раз глотнув кофе, он выключил видеомагнитофон. Может быть, пора зайти в Темницу. Открыв дверь в Голубую комнату, он сделал вид, что спускается в подвал. Темница на самом деле была ванной комнатой, неожиданно большой, но сырой, в ней пахло плесенью и холодным потом. В ванне стояла конструкция из выброшенных деталей домашних тренажеров с какими-то странными креплениями, похожими на упряжь. На соседней стене на высоте детского роста были закреплены наручники. Он глубоко вдохнул, вбирая в себя атмосферу. Забравшись в ванну, он закрепил себя ремнями, а последний ремешок туго затянул зубами. Стоя на коленях, он практически мог повиснуть. Когда он закрывал глаза, как теперь, он мог превратиться в того азиатского мальчика с тоненькими ручками, поднятыми, как бы сдаваясь, с гладкими подмышками, в которые можно впиться ногтями, с мягким животом и пупком-пуговкой. И маленьким, как колибри, пенисом.
Когда его глаза привыкли к полумраку, он перевел взгляд на Хлюпостул, небольшой, обтянутый кожей деревянный стул с прорезанной в сиденье круглой дырой и ножками, привинченными к подставке. Он вытянул шею, представляя свою голову под стулом, как будто он просовывает язык в кого-то, кто извивается наверху. Но одновременно у него в голове щелкнуло, и он вообразил, как он сидит на стуле, слабый и невинный, а снизу его щупает что-то влажное. Наполовину его фантазии состояли из проекций тела, его отчаянного желания, находившего на него во время приступов.
Он скорчил гримасу, изображая гиену, потом свинью, потом волка. Так они играли в игру под названием «дикий детеныш», которой его научила тетя: один строит рожи, рычит и воет по-звериному, а другой отгадывает, что это за зверь. Одна часть его хрюкала, а испуганный ребенок визжал. Потом он высунул волчий язык.
Его голова качалась вверх-вниз, из стороны в сторону, язык высунут, стесненный ремнями позвоночник выгнулся дугой. Когда ему надоело, он освободился, дернув застежку, которая иногда заедала. После целого бессвязного дня он почувствовал себя лучше, как будто физическим напряжением ему удалось дисциплинировать какую-то вялую лень. Боль производила на него бодрящее, даже проясняющее действие. Он сжимал и разжимал руки, выходя из ванной, пробуя свое обновленное тело.
