Дэвид Галеф - Молчание сонного пригорода

Дэвид Галеф

Молчание сонного пригорода

Посвящаю этот роман моей семье

Разве авторы и читатели романов не потеют над каждым томом, чтобы в итоге добраться до счастливого конца со свадьбой? Разве поколение за поколением не переживало беды и трудности в течение четырех актов ради того, чтобы в пятом акте наступила видимость счастливого брака? Однако эти беспримерные усилия по прославлению семейной жизни достигли весьма немногого, и я далеко не уверен, что чтение подобных сочинений помогло кому-либо выполнить задачу, которую он сам поставил перед собой либо на которую его ориентировала жизнь. В том-то и заключается пагубная, нездоровая черта подобных сочинений, что они заканчиваются тем, с чего им следовало бы начинаться.

Итак, остаться или уйти? Некоторые уходят только ради перемены. А ведь Кьеркегор предложил в качестве способа борьбы с однообразием свой «метод севооборота». Но вы цените последовательность — вы стали ходить к психотерапевту, озабоченные своим желанием спастись бегством. А ведь вам известно, что Кьеркегор все-таки рекомендовал севооборот иного рода, когда меняют не поле, а остаются на месте и засевают его другой культурой, которая есть вы сами. Решение не в том, чтобы уйти, но в том, чтобы остаться и изменить угол зрения; ограничьте себя, советует Кьеркегор, и станьте плодородны, изобретая.

Глава 1

«Значит, ты хочешь уйти насовсем?» Я обращался не к пациенту и не к лепрекону с остреньким подбородком на коробке кукурузных хлопьев Алекса, а к самому себе. Иногда я так разговариваю, когда мне нужно успокоиться. «Опять потерял ключи — интересно, к чему бы это», — бывало, говорил я или, подделываясь под британский акцент, если мне нужно было действительно дистанцироваться от самого себя: «Уже три джин-тоника. Может, хватит, старик?» Это голос моего сверх-я, которое я представляю себе в виде нервного типа по имени Мартин. Я отхлебнул обжигающий чай и с плеском поставил кружку на стол, на котором осталось размазанное кольцо. Я был слишком взбудоражен, чтобы спокойно рассмотреть проблему с точки зрения психиатра, хотя, кстати сказать, и я есть психиатр.

Я сидел за столом, сгорбившись в уголке нашей кухни-столовой в нашем большом, купленном по ипотеке доме, погруженном в ложный покой выходного дня. Мой семилетний сын Алекс отправился на футбольную тренировку, жена Джейн — в теннисный клуб на яростный матч, а я обозревал остатки завтрака. Если мы то, что мы едим, то Алекс находился на этапе сладостей, Джейн была черным кофе, а я чаем с молоком и булочкой из булочной Прайса — известной под прозвищем «обдираловка».

Я закусил губу, встал и выглянул в эркер, который, по всей видимости, столько же позволяет нам наблюдать за соседями, сколько и им наблюдать за нами. Этот эркер, влепленный в мешанину из осовремененных тюдоровского, викторианского и колониального стилей, был похож на прозрачный живот, как однажды сказал про него Алекс. И я стоял в брюхе зверя и смотрел, как семья Дисальва играет в боччи на постриженной лужайке. Слева от Дисальва жили Уоллеры, их припаркованные минивэн «таурус» и «лексус-инфинити» составляли безупречные параллели, хотя в доме никого не было видно. Я так и не знал бы, как их зовут, если бы к нам в почтовый ящик не опустили по ошибке какое-то их письмо, и я перешел через улицу и бросил его в ящик с номером 116, написанным курсивом. Справа стоял замок с фигурно подстриженной зеленой изгородью, его занимали Стейнбаумы, которые как-то раз пригласили нас на коктейль, а потом забыли про нас. Круги общества в таком пригороде, как наш Фэрчестер, напоминают диаграммы Венна: наползающие друг на друга окружности, которые объединяют жителей по признаку работы, школ, где учатся наши дети, церкви и загородных клубов и еще пересекаются в некоторых странных местах. Мы переехали сюда из Бруклина в 1997 году и через два года все никак не могли окончательно обустроиться. В последнее время у Джейн появилась компания новых спортивных подруг, бронзоворуких богинь, ходивших по магазинам в белых теннисках. Я для них не существовал, если, конечно, мне бы не вздумалось подавать им мячи.

Я рискнул выйти из дома, чтобы прояснить мысли. От сентябрьского бабьего лета, в последние теплые деньки перед листопадом, разомлели и снова расцвели розовые астры. Я помахал коренастому Джанни, патриарху семейства Дисальва, несообразно одетому в шорты с бордовыми полосками и желтую футболку, и он пожаловал меня добродушным кивком. Его дочка-подросток Карла широко улыбнулась, прицеливаясь по шару, который бросил Майкл, одетый как отец, только наоборот: футболка в бордовую полоску и желтые шорты. Завершала живую картину мама Луиза, она выходила из дома, держа в руках поднос со стаканами и лимонадом.

Что же позволяет им так счастливо уживаться вместе? «Все счастливые семьи похожи друг на друга, — написал Толстой, — каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Только откуда было Льву знать о счастливых семьях? Счастливые семьи счастливы, потому что у них есть достаток, тепло, благополучие… Тот же список может сделать их несчастными: мужа и жену, которых рассорили деньги или ребенок, мечтающий вырваться из этого теплого кокона. Довольно с меня крылатых фраз, тем более что в лучшем случае они соответствуют истине лишь наполовину.

Кроме того, кто сказал, что Дисальва — счастливая семья? Может, у Джанни есть любовница. А Луиза мирится с этим ради сохранения семьи. Сын и дочь подростки, и я представил себе, как Майкл увлекается кокаином, а Карла страдает булимией, хотя не скажешь, что у нее недокормленный вид. И все-таки внешний вид о чем-то да говорит. Некоторые семьи не могут даже произвести впечатление счастливых.

Я подумал, интересно, какое впечатление мы производим на окружающих. Мы с Джейн справляемся с задачей на людях, но, как говорил мой отец, мы обречены. Мы вовсю ругаемся при Алексе, чего не следует делать, как вам скажет любой детский психолог. Честное слово, иногда в пылу ссоры мы могли бы прирезать друг друга, если б не были такие культурные-раскультурные, — да еще и провернули бы нож в ране. Но тут вступал Алекс, он кричал: «Мама, налей мне три четверти стакана молока!» — и нарочно как бы случайно опрокидывал стакан, если молока в нем было больше или меньше, чем он хотел. Если сделать ему выговор, он действовал наоборот: замыкался в себе. Ему либо требовалось постоянное внимание, либо его как будто вообще не было. Он усаживался в гостиной перед телевизором, впитывая сцены мультипликационного насилия, и тут же начинал канючить, чтобы от него отстали, стоило только помешать ему смотреть. Говоря неспециальным языком, он становился несносен. Мы с Джейн расходились во мнениях по поводу того, как следует с ним управляться. То Джейн изображала доброго полицейского и разрешала ему смотреть новую серию «Космических ковбоев», то вдруг объявляла войну телевидению, а я протестовал:

— Да ладно, он же сделал уроки.

— Это ты ему помог, да?

— Между прочим, в задании предусматривалась помощь родителей. Там так и говорится: «Попросите родителей помочь». — Я нашел листок и показал ей.

Она критически его рассмотрела.

— Но здесь написано твоим почерком. Ты ему не помогал, а просто сделал работу за него.

— Да нет, я писал под его диктовку…

Она направилась к телевизору.

— Я заставлю его все переделать. По-моему, учительница не это имела в виду.

Я поставил ей подножку, навалился на нее и не выпускал, пока она не запросила пощады. Мысленно.

Через секунду из комнаты с телевизором раздалось знакомое нытье:

— Отстань, мне ничего не видно!

Мы могли разругаться из-за чего угодно, как угодно и когда угодно. Помню, недавно мне приснился кошмар: сначала это был райский уголок на необитаемом острове, пока одна пальма не начала спорить со мной из-за того, какой формы у нее кокосы. Я протянул руку за топором и проснулся.

Ночь за ночью, после того как Алекс укладывался спать, Джейн отгораживалась от меня журналом, сидя перед телевизором, а я читал книгу в гостиной или, с недавних пор, бродил в Интернете. Я находил необычные сайты, где говорилось о самых больших в мире жуках, конфетном складе в Топеке и дереве форсития по имени Долорес, которое постоянно снимала вебкамера и записывала, как оно растет.

Однажды, чуть не прибив Алекса, когда он запустил в кухонную стену бутерброд с джемом и арахисовым маслом, я посмотрел, что пишут в Интернете насчет порки детей, но отыскал только нечто под названием «Архив возрастной регрессии» с рассказами о том, как взрослые мужчины изображают из себя младенцев. Снова надеть подгузники и снять с себя всякую ответственность за собственные действия — в этом есть что-то привлекательное. Мне, конечно, хотелось послать все к черту, но не таким же способом.