Урс Маннхарт - Рысь
Вот уже сорок два года Таннер работал секретарем в общинной конторе, из-за недостаточного финансирования располагавшейся на пропахших выхлопными газами задворках автомастерской Ойгена Хехлера. Однако ни угрюмому Хехлеру, ни выхлопным газам так и не удалось сбить Таннера с толку за все это время — он был крепким стариком и недоумевал, почему через три года его собираются отправлять на пенсию. В ближайшем будущем он планировал опубликовать деревенскую хронику, и потому уже давно интересовался всем, что в той или иной форме могло найти там свое отражение.
Рядом с Таннером, на краю деревянной скамьи, сидел Фриц Рустерхольц, чаще всего носивший бежево-коричневый берет в клеточку и любивший положить его на стол перед собой. Фриц Рустерхольц, электромеханик по образованию, отличался своей щуплой фигурой и диалектом: в нем сразу угадывался заезжий зеландец.[3] Он был фермером и вел хозяйство своего брата Эрнста Рустерхольца, покалечившегося во время несчастного случая в Хунценвальдском лесу Брат переехал сюда после свадьбы, его двор располагался на Хундсрюгге, солнечном склоне Лауэнена. Там жили Тереза и Теобальд Берварт, тесть и теща Эрнста. Как Альбрехт Феннлер и Макс Пульвер, Фриц Рустерхольц тоже был членом стрелкового клуба, где, целясь в мишень, всегда бил в семерку, за что в прошлом году его имя впервые выгравировали на небольшом оловянном кубке. Этот кубок вместе с другими наградами стрелков незаметно стоял в стеклянной витрине за широкой спиной Альфреда Хуггенбергера. В Лауэнене эти награды мало кого интересовали. Стрельба в клубе считалась в лучшем случае тренировкой перед тем, что действительно стоило внимания — охотой.
Наконец, за другим концом стола, у самого прохода, сидел Беат Бюхи. Неповоротливым и бледнолицым был этот добросовестный и скупой на слова шофер, возивший пассажиров между Лауэненом и Гштадом. Сидя за столом, он видел не только свой автобус, но и отражавшийся в окне циферблат стенных часов. В рабочее время Бюхи никогда не поддавался на уговоры пропустить кружечку пива и каждую весну со страхом ждал изменений в расписании.
Все они смотрели на Альфреда Хуггенбергера, снова притянувшего к себе «Блик» и разглядывающего снимок.
— Неужели он и правда послал в Берн эти лапы?.. Здорово, просто здорово! — снова донеслось из Хуггенбергера. — Наконец-то эти тихони поймут, на каком языке говорят в Оберланде.
Хуггенбергер бросил взгляд в почти пустую кружку, заглотил остатки пива и вытер губы тыльной стороной ладони.
— Может, эти рабы науки и заметят, что не перевелись еще люди, которые не протирают штанов в офисах, сгрызая карандаши у батарей центрального отопления, а работают на земле, со скотом, и ни к чему им эта поганая рысь! — прогремел Хуггенбергер.
— Отлично сказано! — похвалил Макс Пульвер.
Покопавшись короткими неловкими пальцами в нагрудном кармане своего засаленного, пропахшего кормами комбинезона выгоревших желто-зеленых тонов Сельскохозяйственного товарищества, он достал оттуда мятую пачку сигарет.
— Может, эти сопляки в кои-то веки задумаются, каково нам здесь живется, — проговорил Пульвер, выстукивая из пачки «Мэри Лонг».
— Пусть протрут очки и увидят, что в Оберланде не все так гладко, как в туристической брошюрке, — подхватил Самуэль Таннер.
Макс Пульвер извлек из маленькой, зажатой в шишковатой руке зажигалки язычок пламени. Феннлер оглянулся на туристов в другом углу. Молодая пара общалась на южно-немецком диалекте, не обращая на стол горлопанов никакого внимания.
— Впрочем, я бы не стал на это надеяться, — вздохнул Альфред Хуггенбергер.
Фриц Рустерхольц приоткрыл рот, будто собираясь что-то сказать, и сверкнул своим золотым клыком.
— Они уже болтают о волках и медведях, — продолжил Хуггенбергер, — все больше ботаников и воздыхателей природы ратует за то, чтобы заселить этим зверьем наши горы. Стоило нам передохнуть всего несколько десятилетий, как они уже рвутся освободить зверье из зоопарков и расплодить его здесь.
Протянув к Пульверу свою могучую ладонь, Хуггенбергер взял у приятеля сигарету. Так у них было заведено, и никакой благодарности не требовалось.
— Рысь — это милейшая тварь, — возразил Альбрехт Феннлери, приковав взгляды собравшихся к своим покачивающимся усам. — Только вот не понимаю я, зачем им понадобилось выпускать ее на волю не где-нибудь, а в Швейцарии, когда любому молокососу известно, что здесь не место хищникам. Разводили бы их себе в Карпатах.
— Но эти лапы… — проявил интерес Самуэль Таннер. — Там написано, откуда пришла посылка?
— Не думаю, — отозвался попыхивающий сигаретой Хуггенбергер, еще раз взял «Блик» и принялся отыскивать информацию о месте отправки. — А ты, Бюхи, случайно не знаешь? Ты же у нас на почте работаешь.[4] Или твой автобус уже приватизировали?
Беат Бюхи, противник приватизаций любого рода, о посылке ничего не знал.
— С какой почты отправляли, не написано, — сказал Хуггенбергер. — Но тут написано, что в Швейцарских Альпах уже живут шестьдесят рысей.
— Шестьдесят? — с удивлением переспросил Фриц Рустерхольц. — Так вот откуда столько следов в Хунценвальде.
— Шестьдесят? — удивился и Макс Пульвер. — Скоро их будет больше, чем оленей.
— И им не надо разрешения на охоту, — вставил Альбрехт Феннлер.
— Думаю, властям известно, где и когда была отправлена посылка, — предположил Самуэль Таннер.
Альбрехт Феннлер спокойно разгладил усы.
— Спрошу-ка я об этом Глуца — может, он что знает.
— Еще Глуц наверняка посоветует, как подстрелить рысь, не отмораживая задницы четырнадцать ночей кряду, — добавил Хуггенбергер.
— Если не хочешь отморозить задницу, стреляй из окна клуба, — съязвил Самуэль Таннер, прекрасно знавший, что клуб стал больной темой Хуггенбергера, после того как кантональная природоохранная инспекция обнаружила на хаммершвандском поле, где одно время стояли мишени стрелков, слишком высокую концентрацию свинца и запретила пасти там скот.
— А может, нам вместо рысей сразу политиков отстреливать? — загремел Хуггенбергер. — Пусть какой-нибудь бернский мудрила построит мне новую изгородь на Хюэтунгеле, вокруг всего пастбища, от Конского обрыва до Бычьего леса — тогда мы и посмотрим, будет ли этот чиновник с волдырями на руках ратовать за разведение рысей.
— Да у тебя овец-то всего две дюжины, — усмехнулся Феннлер.
— Не большое богатство, что уж там говорить, — подхватил Макс Пульвер, выпуская клубы табачного дыма.
— Ты бы, чай, счастлив был, если б рысь задрала нескольких твоих, тогда бы хоть на страховке руки нагрел, — добавил Самуэль Таннер.
Фриц Рустерхольц снова сделал вид, будто собирается что-то сказать.
— Приносят мне овцы доход или нет, это уж мое дело. Если б мы, фермеры, думали бы только о деньгах, то давно перебрались бы в Миттельланд и устроили бы себе латифундию с рабами из Восточной Европы. Что уж тут скрывать. Как бы там ни было, охотник, отрубивший лапы, должен послужить нам примером — так мы и будем поступать: отстреливаем рысь, отпиливаем ей лапы и шлем в министерство.
— Не знаю, не знаю, — пробормотал Феннлер.
Феннлеру удавалось говорить о самых важных вещах самым тихим голосом. Он, как всегда, сидел под чучелом серны, не позволяя себе пренебрежительных отзывов о здешних трофеях, хотя у него дома на стенах висели куда более значимые. Феннлер переключил общее внимание с Хуггенбергера на себя, на свои маленькие, поблескивающие, как неснятые сливки, глаза и кустистые, целиком скрывавшие губы рыжие усы, что покачивались вверх-вниз, когда Феннлер говорил, а в остальное время висели у рта большим амбарным замком.
— Не нравится мне все это, — добавил он наконец.
Фриц Рустерхольц отодвинул кружку и откинул со лба жидкие волосы, Макс Пульвер сбил пепел с сигареты в пепельницу. Даже Беат Бюхи, обычно остававшийся невозмутимым, покосился на Феннлера.
— Что именно тебе не нравится? — полюбопытствовал Хуггенбергер.
— Ты, конечно, прав, — примирительно начал Феннлер. — Пора бы и в Лауэнене пристрелить рысь. И лапы послали вовремя: пусть все узнают, что в кантоне Берн одной хищницей стало меньше. Только вот столько шумихи вокруг… Вчера трендели по телевизору, сегодня строчат в газетах. Всё бы неплохо, если б в Лауэнене был порядочный егерь. Но с Беннингером шутки плохи. Он знает, что нам наплевать на закон об охоте. А с недавних пор у него на машине еще появилась эта дурацкая наклейка.
— Какая наклейка? — полюбопытствовал Таннер.
— Проклятые рысьи следы, — отозвался Феннлер. — Беннингер обклеил ими всю машину, как будто рысь прогулялась у него по капоту. Я его на дух не переношу.
Егеря Конрада Беннингера в Лауэнене недолюбливали все. Тут собравшиеся за столом были единодушны. Феннлер еще обвинял Беннингера и ему подобных за то, что в последние годы из-за разведения рысей выросли штрафы за несанкционированную охоту. Он рассказал о таксидермисте Шеврэ из фрибурского Шатель-Сен-Дени — два года назад его арестовали с семью чучелами рысей на рабочем столе, и он не смог предъявить разрешения на их отстрел. С него взяли десять тысяч франков и лишили лицензии на охоту. Фон Кенель из Ленка во время обыска прошлым летом чудом избежал тяжкого наказания: Феннлер в красках описал, как незадолго до обыска фон Кенель выбросил труп рыси в навозную яму.
