Андрей Ильин - Третья террористическая
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Двенадцать, — ответила она.
— Суки! — тихо выругался мужчина. Правая рука мужчины была перемотана грязной, с наплывами запекшейся крови тряпкой. Там, где должен был быть указательный палец, была пустота.
— Это они? — еле слышно спросила девочка, испуганно глядя на руку.
— Не бойся, тебя они не тронут, — ответил ей мужчина.
И ободряюще улыбнулся.
Но его улыбка никого ободрить не могла, его улыбка была страшна. Его улыбка открывала черный провал рта вместо зубов. У мужчины не было передних зубов.
На следующий день девочку подняли наверх и посадили перед видеокамерой.
— Эй, скажи что-нибудь.
Рядом с видеокамерой встали какие-то большие, бородатые, страшные мужчины, которые пялились на голые коленки девочки. И молча стояли женщины, в глазах которых не было сострадания.
— Чего молчишь? Давай, говори! — крикнули ей.
— Папа, папочка, — тихо сказала девочка, затравленно озираясь по сторонам. — Заберите меня отсюда. Скорее. Я боюсь…
Глава 6
Аслан Салаев держал в руках кусок жареного мяса, которое рвал зубами, не обращая внимания на текущий по подбородку сок. Рядом с ним сидели такие же, как он, бородатые боевики, которые отрезали длинными острыми кинжалами мясо от туши и жадно его поедали. Они пять дней нормально не ели, перебиваясь «сухпаем»…
На самом деле Аслан Салаев не был Асланом, а был Степаном Емельяновым, русским, уроженцем села Разливы Костромской области. Асланом он стал совсем недавно, приняв ислам и получив новое имя. Обычно контрактников убивают на месте, но он сдался сам, и его не тронули. Он сдался, потому что, если бы не сдался, попал под суд и получил минимум три года за то, что избил вышестоящего начальника. Избил сильно, так что тот был отправлен в госпиталь со смятым в лепешку носом и свернутой на сторону челюстью. Конечно, они оба были хороши, оба, по случаю дня рождения жены командира, напились до поросячьего визга и стали выяснять отношения. Отношений у них особых не было, были взаимные претензии. Он был чуть менее пьян и, повалив командира и сев на него сверху, несколько раз ударил по лицу. Когда тот перестал сопротивляться и подавать признаки жизни, он испугался и дал деру, прихватив с собой автомат.
Если бы пострадавший не был командиром, а был таким же, как он, контрактником, был ему ровней, дело могли замять. Но за командира он должен был получить на полную катушку.
Пару часов он шлялся вблизи гарнизона, а потом пошел куда глаза глядят. Шел всю ночь, обходя населенные пункты и блок-посты, стараясь держать направление на горы. Утром залег в какие-то кусты и проспал весь день. На исходе следующей ночи он наткнулся на какой-то одинокий дом, куда постучал. Не как на зачистках, не прикладом — робко. Ему открыли.
— Где тут ваши? — спросил он. — Я из части сбежал.
Ему никто ничего не сказал, но его пустили в дом, где дали еды и постелили постель. А утром его, спящего, толкнули в бок вооруженные люди. Он не сопротивлялся, он и не думал сопротивляться.
Он не корчил из себя тайного почитателя ислама, он рассказал все как есть. Рассказал, что по пьяной лавочке избил своего, попавшему ему под горячую руку, командира, если вообще не убил его, и что назад ему хода нет.
— Смотри, мы проверим! — предупредили его.
— Проверяйте, — пожал он плечами.
Ему связали руки и вывели из дома.
— Наших убивал? — недобро поинтересовался кто-то из его конвоиров.
— Наверное, — честно сказал он, — я три раза в бою был, приходилось стрелять…
Шли они не долго, но так, что он никогда бы не смог повторить их путь. Шли, часто меняя направление, продираясь через какие-то буреломы, переправляясь через ручьи и одну мелкую, но быструю реку. В лагере его допросили еще раз. Спрашивали о том же самом, о том, почему он сбежал, много ли убил чеченцев, грозили проверить, не врет ли он, и отрезать голову, если врет. Кроме того, заставили его назвать имена командиров, состав и задачи части.
Он все рассказал.
К нему приставили конвоира и заставили заниматься хозделами — таскать дрова и воду, готовить еду. На ночь связывали и бросали в глубокую, из которой самостоятельно выбраться было почти невозможно, яму, которую он сам же и выкопал.
Но долго на одном месте не засиживались, часто меняя свое местоположение. На переходах его использовали как носильщика, навьючивая грузом сверх всякой меры. Если он отставал — его подгоняли ударами прикладов.
На новом месте он тоже без дела не сидел, сооружая шалаши, готовя подстилки и костровища. Он все делал молча, безропотно и усердно, понимая, что если будет им полезен, то будет жив, а если будет лениться, его прикончат.
Он привыкал к новой жизни, а боевики привыкали к нему. Как к удобному слуге.
— Эй ты, принеси…
— Эй, подержи…
По имени его не звали, звали «эй», «эй ты» или «поди сюда».
Однажды, на марше, они попали в засаду. Они шли по еле заметной горной тропе, когда вдруг, откуда-то спереди и справа, без предупреждения и окрика, забил длинными очередями пулемет. Боевик возле Степана ткнулся лицом в траву, получив пулю в лоб. Все плюхнулись на животы. И он плюхнулся. Потому что пуля — она дура, она не разбирает.
Пулемет долбил очередями над самыми головами, срезая ветки и листву, которая осыпала их сверху дождем. Боевики сориентировались быстро, они были хорошими вояками и были у себя дома — они открыли ураганную встречную пальбу, под ее прикрытием расползаясь в стороны. Пленник тоже схватил автомат, тот, убитого боевика, схватил автоматически, потому что, когда в тебя стреляют, с оружием как-то спокойней. Это был выработанный на войне рефлекс.
Он схватил автомат и лишь потом сообразил, что сделал. Взяв в руки автомат, он поставил себя вне закона. С точки зрения федералов он перестал быть пленником, потому что пленников с оружием не бывает. А боевики наверняка подумали, что он решил сбежать. Хотя куда бежать — грудью на кинжальные пулеметные очереди? Два шага, может, и пробежишь…
Он увидел, как метнулись в его сторону злобные взгляды и как развернулись на него стволы автоматов. И, уже не думая о последствиях, лишь бы успеть, нажал на спусковой крючок. Автомат задрожал в его руках, посылая пули в сторону зарослей, откуда бил пулемет.
Боевики убрали оружие.
Тогда они потеряли трех человек, но смогли уползти и оторваться от преследования. Которого, может быть, и не было.
— Зачем ты стрелял? — спросили его.
— Я же говорю — мне хода назад нет. Там меня ждет только тюрьма.
Теперь ему доверяли больше. И гоняли меньше. И почти перестали бить.
— Хочешь быть как мы? — хохотали боевики, хлопая его по плечу.
— Ну а почему бы и нет?..
Но только на войне словам веры нет. Настал день, когда боевики притащили в лагерь пленных — трех солдат-срочников. Пацаны затравленно озирались по сторонам, не зная, чего ждать, к чему готовиться. Степан знал — к чему. Догадывался.
Боевики развлекались, толкая и пиная пленников, видя, как те моргают глазами и почти уже плачут.
— Э-э… шакалы!..
Боевики презирали русских солдат за их слабость, трусость и неготовность умереть. Они не были мужчинами!
— Счас я тебя рэзать буду! — пугали они, подступая вплотную, хватая пленников за волосы и размахивая перед их глазами кинжалами.
Солдаты тряслись от ужаса, выкатывая глаза и отодвигаясь от мелькавшей перед их лицами стали.
— Ха-ха-ха, — покатывались довольные собой и своими шутками боевики.
Они глумились над слабыми, оглушенными страхом восемнадцатилетними мальчишками, чтобы чувствовать свою силу и удаль. Но их развлечение было опасным, пугая пленных смертью, они распалялись все больше и больше.
— Хочешь убить его? — вдруг почти дружелюбно спросил командир боевиков Степана, выдергивая в сторону крайнего пацана. — На — убей!
И протянул ему пистолет.
Боевики обрадовались новому развлечению. Но автоматы, на всякий случай, сняли с предохранителей и направили на пленников. На всех четверых пленников.
— Давай, покажи, что ты мужчина! — повторил командир. — Если ты убьешь его, мы тебе поверим!
«А если не убью, то они убьют его. А потом все равно убьют их. Убьют — всех», — подумал Степан.
Мальчишка в руках командира боевиков не дергался, он затих, замер, как кролик, которого обвил, приготовившись сожрать, удав.
В глазах его была мольба и была тоска. Смертная. А по щекам беззвучно ползли, капая вниз, слезы.
Степан взял протянутый ему пистолет.
И тут же в руках одного из боевиков оказалась видеокамера. Нет, это было не только развлечение, это была проверка и была вербовка. Если они снимут, как он расстреливает своих, то тогда точно деваться будет некуда. Тогда он точно — их!..
— Ну, давай, стреляй!..
