Майкл Грубер - Долина костей

— Что «ладно»?

— Я признаюсь.

— Хорошо. Вы сделаете полное признание, и государственный обвинитель его учтет…

— Это меня не интересует, — прервала его Эммилу. — Я делаю то, что было велено.

— Кем?

— Святой, я же вам говорила. Я должна была простить и покаяться.

— В убийстве?

Она раздраженно помотала головой.

— Нет, я не убивала аль-Мувалида. Я уже говорила вам об этом. Я имела в виду, покаяться в моих прочих грехах и преступлениях.

Паз передвинул к ней стопку бумаги и шариковую ручку, но она к ним не прикоснулась.

— Нет, мне нужна переплетенная, сшитая тетрадь, откуда в случае необходимости можно вырывать страницы.

— Зачем?

— Во избежание искушения. На листке я могу написать правду, потом разорвать его, и вы ничего не узнаете. А если вырвать лист из тетрадки, это сразу будет видно.

— Да, ну и дела. Хорошо, тетрадь так тетрадь. Вам как в школе, линованную?

На ее лице появилась лучистая, детская улыбка.

— Да, это то, что надо. Думаю, мне потребуется… скажем, четыре штуки.

— Вы их получите. А не хотите ли вкратце сообщить, о каких преступлениях пойдет речь?

— Нет. Я должна записать это. В школьной тетрадке.

Паза чуть не замутило. Крыша у нее набекрень, это ясно, а раз так, то, настаивая на своей невменяемости, она, пожалуй, сможет избежать ответственности. А все собранные им неопровержимые улики отправятся псу под хвост. Она действительно сумасшедшая или просто со странностями? Он мог поклясться, что там, в гостиничном номере, в какое-то мгновение видел перед собой вполне вменяемую женщину, но его ощущение к делу не подошьешь. О том же, что произошло с ним самим всего несколько мгновений назад, детектив предпочитал не думать. Все прошло, остался разве что пот, стекающий по спине, но все это легко можно списать на стресс, усталость, нервное перенапряжение, падение уровня сахара в крови или что-то в этом роде.

Ладно, черт с ним: он сделал все, что мог, и дальнейшее от него уже не зависит. Жаль только, что дело раскрыто, результат налицо, а ощущение такое, будто весь день пошел насмарку.

Маленький городок Пони-о-Буа, находящийся близ леса Во на берегах реки Манс, которая несколькими милями южнее, у Метца, впадает в Мозель, очень стар. Церковь Святого Мартина Турского датируется девятым веком, а в конце лета, когда вода стоит низко, под золотистой поверхностью реки можно увидеть бледные угловатые тени опор римского моста. В этой приветливой, живописной местности состоятельные жители Метца издавна обзаводились загородными резиденциями и охотничьими домиками. В 1851 году один из городских богатеев, торговец углем и нефтью Жорж Ипполит де Бервилль, выстроил из местного камня выходивший на реку особняк. Супруга почтенного купца, Софи Катрин, подарила ему трех сыновей: Альфонса, Жана Пьера и Жерара. В семье царили любовь и согласие, за что ее члены неустанно возносили хвалу Господу, ибо все они, а особенно Софи Катрин, славились благочестием. После завершения строительства особняка в Пони де Бервилли большую часть времени проводили у реки, предаваясь таким сельским забавам, как ловля на удочку линей и лещей или охота на голубей и вальдшнепов. Именно в этом прибежище тихих радостей в летнее утро 1856 года у Софи Катрин родилась девочка, получившая имя Мари Анж Бернардин, ибо София высоко чтила Царицу ангелов, а на двадцатое августа, день рождения девочки, приходилось прославление Бернарда Клервосского.

Глава вторая

Признания Эммилу Дидерофф

Тетрадь первая

Просто погрузиться в то время, от которого в памяти остался сладкий вкус пирога, голос отца да река. Должно быть, мне было четыре года, а тогдашняя река — это Сили в округе Калуга, штат Флорида. Вода чайного цвета, а по берегам дубы, со свисающим с них испанским мхом пальметто. Меня учили плавать. Так что я просто погружаюсь в свой рассказ, как в воду, ибо о том, как надобно писать, не имею представления. Я читатель, а не писатель. Возможно, мне следовало начать с похвалы, как делал Августин, хотя не тщеславие ли это, сравнивать себя с ним? Впрочем, в очах Господа все мы одинаковы. Ведь он любит нас всех, хотя все мы, от величайших святых до меня, не стоим Его любви.

Из зачина Августина мне вспоминается лишь первая, знаменитая строка: «Ты сотворил человека радующимся, прославляя Тебя, ибо создал нас для Себя, и души наши не ведают покоя, пока не обретают его в Тебе…» Конечно, на самом деле мы этого не знаем, правда, св. А.? Нам кажется, что мы хотим чего-то другого, более доступного, и когда вообще вспоминаем о молитве, то молимся так, как долго, согласно твоей «Исповеди», молился ты: «Господи, сделай меня хорошим, но не более того».

«Не будь я столь грешна, наличия набожных и богобоязненных родителей вкупе с благодатью милости Божьей было бы достаточно, чтобы сделать меня хорошей».

Прочтя эти строки, я впервые громко рассмеялась вслух в монастырской библиотеке, где смех не поощрялся. А потом огорчилась, потому что мне бы очень хотелось иметь таких родителей. И самой быть куда менее грешной, такой, как Тереза Авильская, и иметь право начать свою исповедь с тех же слов, с каких она начала свое житие.

Но вот ведь что интересно: оказывается, на самом деле я не погружаюсь, а наполняю страницы суетными словесами, и все для того, чтобы уклониться от правдивого и непредвзятого повествования о моих грехах. Итак, родилась я в Вэйленде, штат Флорида, в семье Джозефа Р., которого все звали Ти Джо, и Иллен Мэй по прозвищу Билли. Матушке тогда было семнадцать, а моему отцу, потомку французов из Луизианы, двадцать два. Мне кажется, ни он, ни она особой набожностью не отличались: мама, по-моему, была предана Ти Джо примерно так же, как Тереза Иисусу (так, во всяком случае, мне казалось позднее), а папину веру составляли две вещи. Во-первых, единственное, что достойно мужчины, это гонять на собственном грузовике «кенурот», а во-вторых, можно считать себя прекрасным мужем и образцовым отцом, не пропуская при этом ни одной юбки. Ого, кажется, писать об этом мне легче, чем произносить вслух такие слова, как «бабник» или «ходок». Слова, при звуке которых мне следовало бы ханжески скривить рот, хотя я знавала монахинь, загибавших такое, что впору облезть краске с «бьюика». А может быть, это испытание свыше, ниспосланное для проверки моей честности.

Мы жили в трейлере в Кэфри-Парке, близ реки Сили, примерно в восьми милях от Вэйленда по двести семнадцатой дороге округа Калуга. Чудное было местечко: четыре аккуратные линии мобильных домов, игровая площадка, футбольное поле, красные столики для пикников на глинистом берегу реки, шаткий причал и лавка со всем необходимым. Пока отец копил деньги на этот «кенурот», он работал на одну компанию в Панама-сити. Работа была связана с отлучками, порой долгими, и когда его не было, наша жизнь замирала: мы сидели, дожидаясь второго пришествия на манер первых апостолов, только без Святого Духа.

В общем, мой отец был чертовски привлекателен, и мама искренне считала, что ей повезло, раз она заполучила такого хвата, хотя и сама была не какой-то там мымрой или крокодилом в юбке, а скорее красой всех танцулек в округе Калуга. Ростом она, пожалуй, была даже на волосок выше отца, если мерить без обуви, но этого практически никто не замечал, потому что папочка всегда носил ковбойские сапожки с каблуками в два с половиной дюйма, поднимавшими его настолько близко к небесам, насколько это вообще возможно. Это не мои слова, так говорила бабушка Бун, мне же остается лишь полагаться на бесконечную милость Господа. После смерти, не сейчас.

Когда я говорю «бабушка Бун», вы, небось, воображаете себе скрюченную каргу в застиранном цветастом платье и, может быть, с зажатой в беззубых челюстях кукурузной кочерыжкой, но, когда я родилась, Морин Бун было лет тридцать восемь, и никто бы не назвал ее ни скрюченной, ни линялой. Более того, она выделялась из всей родни, поскольку служила бухгалтером в лесозаготовительной компании, и не только закончила школу, а еще и пару лет посещала колледж, тогда как остальные, подозреваю, относились к тем, кого называли «белыми отбросами». Или «трейлерным отребьем». Собственно говоря, я думаю, что бабуля единственная из всех Бунов округа жила в настоящем доме. В старом флоридском фермерском доме с верандой, покрытой выцветшей белой краской, из-под которой проступали серые сосновые доски.

Что мне досталось от бабушки, так это любовь к письменному слову, к тому, чему была по-настоящему предана она. Одно из самых ранних моих воспоминаний связано с тем, как она учит меня читать. Это происходит в нашем трейлере: я сижу у нее на коленях в дедушкином кресле, телевизор, в кои-то веки, выключен, мама отлучилась куда-то со школьными подружками, малость поизносившимися королевами школьных балов, отец в рейсе, а в моем ухе звучит тихий бабушкин голос. Правда, что она читает, мне уже не вспомнить. «Ночную луну», «Ты ли моя мама?», «Маковую коробочку» — что-то из этого. Мне года три или четыре. И глядя на то, как она обводит пальцем знакомые черные очертания букв, из которых складывается слово «коробка», я вдруг понимаю, что могу сделать так, чтобы оно зазвучало в моей голове до того, как его произнесет бабушка. Получалось, что я могу включить книжную историю в своей голове, как телевизор. А это, как я скоро поняла, значило, что я могу прочитать что угодно, любую книгу в доме бабушки, любую книгу в крохотной городской библиотеке Вэйленда.