К. Сэнсом - Камни вместо сердец
На следующее утро я рано вышел из дома, чтобы попасть в Бедлам. Прошлой ночью я, наконец, пришел к решению в отношении Эллен. Собственные намерения мне не нравились, однако альтернативы им я не видел. Надев свое облачение и сапоги для верховой езды, я взял кнут и направился в конюшню. Я решил проехать через город, и путь мой лежал по широким и мощеным улицам. Конь Генезис коротал время в своем стойле, уткнувшись носом в ведерко с кормом. Тимоти, в обязанности которого входило следить за конюшней, оглаживал меринка. Когда я вошел, конь посмотрел на меня и приветливо заржал. Потрепав его по морде, я провел рукой по коротким и жестким волоскам на его носу. Я купил это животное пять лет назад: тогда он был совсем молодым, а теперь сделался зрелым и мирным скакуном.
Затем я взглянул на Тимоти:
– Ты подмешиваешь те травы, которые я дал, к его фуражу?
– Да, сэр. Они ему нравятся, – заверил меня мальчик.
Посмотрев на его щербатую улыбающуюся физиономию, я ощутил, как сжалось мое сердце. Он был сиротой, и за пределами моего дома у него никого не было… я знал, что, подобно мне самому, этот юный слуга глубоко переживает смерть Джоан. Кивнув, я негромко прибавил:
– Тимоти, если мастер Колдайрон решит снова поиграть в солдатики с тобой и Саймоном, скажи ему, что я запретил это занятие… ты понял меня?
Подросток встревожился и переступил с ноги на ногу:
– Он говорит, что нам важно учиться этому, сэр.
– Ну, на мой взгляд, ты слишком юн для этого. А теперь принеси седло и все остальное, будь хорошим мальчиком, – сказал я ему, а себе добавил, что все-таки избавлюсь от эконома.
Я спустился с Холборнского холма и въехал в город через Ньюгейтские ворота в городской стене возле мрачных почерневших каменных стен тюрьмы. Возле входа в старый Госпиталь Христа стояли навытяжку двое алебардщиков. Я слышал, что, подобно прочей прежней монастырской собственности, он используется для хранения оружия и знамен короля, и вновь вспомнил о планах моего друга Роджера, намеревавшегося от лица иннов двора учредить новый госпиталь для бедняков. После смерти моего друга я попытался продолжить его дело, однако тяжесть военных налогов была такова, что всякий скаредничал и экономил.
Когда я проезжал по Шамблз, из-под двери двора выпорхнуло облачко мелких гусиных перьев, заставившее Генезиса тревожно вздрогнуть. На улицу вытек ручеек крови. Война несла с собой огромную потребность в стрелах для королевских арсеналов, и было ясно, что гусей забивают ради маховых перьев, нужных мастерам лучного дела. Я вспомнил о смотре, свидетелем которого стал вчера. В Лондоне было уже набрано пятнадцать сотен людей, которых отослали на юг… Крупный отряд для города, в котором насчитывается всего шестьдесят тысяч душ. То же самое происходило по всей стране, и осталось только надеяться, что тот суровый офицер забудет о Бараке.
Я выехал на широкую главную улицу Чипсайда, по обе стороны которой располагались лавки, общественные здания и дома преуспевающих торговцев. Проповедник, длинная седая борода которого соответствовала последней моде среди протестантов, стоял на ступенях Чипсайдского креста, громким голосом возглашая:
– Господь должен благословить наше оружие, ибо французы и скотты есть не что иное, как бритоголовые орудия папы и дьявола в их войне против истинной библейской веры!
Возможно, это был не имеющий лицензии радикал-проповедник – из тех, кого два года назад арестовали бы и бросили в тюрьму, но теперь прощали ради пылкой военной пропаганды. Взад и вперед прохаживались городские констебли с жезлами на плечах. Теперь в городе остались только пожилые констебли: всех молодых отправили на войну. Они старательно вглядывались в толпу, словно бы их старческие глаза способны были углядеть в ее гуще французского или испанского шпиона, собравшегося… ну, скажем, отравить еду на прилавках? А ее-то как раз было довольно мало, поскольку, как сказал Барак, многое было конфисковано для армии, да еще и последний год оказался неурожайным. Впрочем, один из прилавков был до отказа чем-то заполнен – как сперва показалось моему изумленному взгляду, горкой овечьего помета. Однако подъехав поближе, я убедился в том, что это были сливы. С тех пор как король разрешил грабить французские и шотландские суда, на прилавки стала попадать уйма всякого странного товара. Я вспомнил состоявшееся весной празднество, когда пират Роберт Ренегар привел в Темзу испанский корабль, полный сокровищ и золота Индии. Невзирая на ярость испанцев, при дворе его принимали, как героя.
Торговля приобрела гневный оттенок во всем рынке: повсюду вместо обычных спокойных интонаций звучало множество споров. Возле прилавка зеленщика толстая краснощекая женщина тыкала одним из новых тестонов в лицо хозяину, рассерженными движениями сотрясая белые крылья чепца.
– Шиллинг это! – вопила она. – И на нем голова королевского величества!
Усталый торговец уперся руками в прилавок и наклонился вперед:
– Твой шиллинг наполовину медный! И стоит восемь пенсов на старые деньги, если на то пошло! И я здесь ни при чем! Но я не возьму у тебя эту злую монету!
– Мой муж получил ими свою плату! A ты требуешь пенни за кошелку этой дряни! – Схватив небольшой кочан, покупательница потрясла им в воздухе.
– Бури не дали созреть урожаю! Ты что, не слыхала? Хватит уже орать перед моим прилавком?! – Теперь уже кричал и сам лавочник, к общему восторгу обступивших место события оборванных ребятишек и тощей, заливавшейся лаем собачонки.
Женщина швырнула кочан обратно:
– За такие деньги я найду капусту получше!
– Ну, за эти дерьмовые гроши тебе не удастся этого сделать!
– И почему всегда страдают те, кто внизу, – проговорила краснолицая уже тише. – Дешевого у нас в стране – только наш труд!
Она отвернулась, и я заметил слезы в ее глазах. Собачонка увязалась за ней, прыгая и тявкая возле ее оборванной юбки. Оказавшись как раз передо мной, та попыталась пнуть псину. Встревоженный ее движением Генезис сделал шаг назад.
– Осторожнее, матушка! – окликнул я расстроенную покупательницу.
– Вот еще писака-адвокат! – переключилась она на меня. – Горбатая пиявица в судейской мантии! Вот уж у кого семья не дохнет с голоду! Пожили бы с королем вашим бедняками, как все мы!
Потом, осознав, что ляпнула лишнего, она огляделась, однако констеблей поблизости не обнаружилось. Тогда женщина направилась прочь, хлопая пустой сумкой по юбке.
– Тихо, малыш, – обратился я к Генезису и вздохнул. После всех прошедших лет оскорбления по поводу моего нынешнего благосостояния торчали в моем чреве, как острый нож, однако были и поводом для смирения. При всем том, что, подобно прочим джентльменам, я должен был платить налоги, у нас еще оставалось достаточно денег на еду. Ну почему, подумал я, все мы смиряемся с тем, что король хочет выжать нас досуха? Ответ, конечно, гласил, что пришедшие сюда французы обойдутся с нами еще более жестоко.
Я миновал Птичий двор. На углу улицы Трех Иголок торчала группа из полудюжины подмастерьев в синих балахонах. Запустив пальцы за пояса, они грозно поглядывали по сторонам. Проходивший мимо констебль оставил эту компанию без внимания. Подмастерья, прежде докучавшие властям, теперь превратились в полезных наблюдателей, способных выявлять иноземных шпионов. Такая же вот банда юнцов разгромила дом Гая. Вновь выезжая за городскую стену через Епископские ворота, я с горечью подумал: как знать, еду ли я в сумасшедший дом или выезжаю из такового?
Я познакомился с Эллен Феттиплейс два года назад. В то время я посещал своего клиента, юношу, помещенного в Бедлам за религиозную манию. Поначалу Эллен показалась мне нормальнее всех остальных. Она исполняла обязанности по уходу за некоторыми из своих легких собратьев-больных, обращаясь с ними с мягкостью и заботой, и ее уход сыграл свою роль в итоговом выздоровлении моего клиента. Познакомившись с природой ее болезни, я с удивлением узнал, что «она пребывает в полнейшем ужасе перед выходом из стен Бедлама». Я сам был свидетелем того дикого, сопровождавшегося криками испуга, который овладевал этой женщиной, когда ей предлагали просто переступить порог больницы. Мне было жаль Эллен, тем более, после того как я узнал, что она была помещена в Бедлам после того, как на нее напали и изнасиловали около родного дома в Сассексе. Тогда ей было шестнадцать, теперь – тридцать пять.
Когда мой клиент вышел из больницы, Феттиплейс попросила меня посещать ее и приносить вести из внешнего мира, так как она не имела возможности узнавать их. Я знал, что ее никто не навещает, и согласился на том условии, что она позволит мне вывести ее наружу. С тех пор я опробовал много стратегий, умоляя эту женщину сделать всего один шаг за порог через открытую дверь, притом, что мы с Бараком будем поддерживать ее под обе руки, при том, что она может сделать это с закрытыми глазами… Однако Эллен сопротивлялась и упиралась c хитростью и упрямством еще большими, чем мои собственные.
