Юрий Черняков - Чудо в перьях
Жили бы как все. Хотя нечего было бы вспомнить. А это вовсе не жизнь, когда вспомнить нечего! Может, Пичугин до этого докопался? И потому оправдывает грешника, каких земля родит раз в тыщу лет. Вот ведь в чем дело! А вот Цаплин — святоша! Каких свет не видал. И потому от него воротит. Не было бы Радимова, не было бы Цаплина. Это дураку ясно.
…Зло и добро перемешались, как карты, когда их тасуют опытной рукой. Они все более неразличимы. Только моя музыка пока еще разделяет их, как масло и воду… Просто заели эти метафоры! А все из-за книг, поглощаемых в последнее время в бессчетных количествах, согласно рекомендательному списку Радимова. Их следовало читать совсем в ином возрасте, каждую в своем. Иные книги — как юные девушки, доставшиеся дряхлому старцу, — одни переживания и сомнения, не говоря уже о бессилии что-то постигнуть или воспринять…
Наверно, следует пойти в прокуратуру и поднять там скандал, но в таком случае придется рассказать, где и в каком качестве я его встретил. Он не сделал мне ничего дурного. Если порыться в памяти, то можно вспомнить шрам на его боку от ножа, предназначенного мне. И в нашем гараже никто не был на него в обиде. Были ли у него враги? Человек, у которого нет врагов, всегда вызывал у меня сомнения. Быть может, поэтому у меня их так много… Но Пичугин — это другой случай. К тому же он просил меня приехать снова, чтобы что-то обсудить.
Так что мне показалось подозрительным в его поведении? Или я не могу не подозревать, если мне не чинят зла? Пожалуй. Испорченный человек приехал в это царство берендеев, где даже доброжелательность, не говоря об искренности, представляется подозрительной. И почему он спросил о сыне?
Утром я проснулся на удивление свежим и бодрым. И сразу помчался в филармонию. В дороге внимательно осмотрел в зеркало свою физиономию. Конечно, он видел мои синяки, как бы их не заштукатуривали. Но его взгляд давно не скользит по поверхности, проникая в суть.
13
В филармонии, конечно же, все знали о случившемся и потому подозрительно смолкали в своих кучках и группках при моем появлении. И как-то по-особому поглядывали… А чему тут удивляться? Начальство благополучно вышло из крутого пике затяжного запоя. И потому — за работу, товарищи! Все здесь? Или кто-то отсутствует?
А отсутствовала как раз Сероглазка. Немедленно найти, привести, принести на руках или носилках! Какая без нее работа? Мне ведь почему ноты не нужны? Я все читаю в ее глазах — и тревогу за меня, и радость, когда все получается, и нежность, которая соединяет во мне уверенность с наитием.
— Она сегодня подает заявку в ЗАГС с женихом! — сказали мне. — Вчера отпросилась и просила вам передать. И еще сказала, что будет увольняться.
— А кто? — спросил я, чувствуя, как опускается сердце куда-то под диафрагму. — Кто этот счастливчик? — произнес как можно небрежнее, что меня и выдало.
Впрочем, я уже понял, о ком речь. И потому бросился из филармонии, не дожидаясь ответа. Я вдруг понял, что теряю. Что следовало беречь пуще глаза. Я гнал машину, сворачивая, переключая скорости и вовсе не задумываясь, куда меня несет. Куда-нибудь да приеду.
Затормозил возле общежития, даже пришлось дать задний ход. Вбежал в подъезд этой милицейской казармы, где меня недавно долбили чем попадя за то же самое, зачем снова приехал. Отмахнувшись от дежурного, вбежал на нужный этаж, ногой распахнул незапертую дверь.
Сероглазка была возмутительно хороша в своем палевом костюме, в котором я ее никогда не видел, с букетом чайных роз. Нечипорук сидел с ней рядом, держа за руку и оглушительно краснея от свалившегося счастья.
А вот ему!
Она вспыхнула, вскочила… Он встал, заслоняя ее собой. Ах, какая пара! Жить бы да жить!
— Павел Сергеевич! Вы сбежали из больницы? — приоткрыла ротик да так и осталась в этой позе, словно восковая скульптура мадам Тюссо.
— Мы с вами договорились… — чуть слышно сказал конный милиционер Нечипорук. — Забыли? Вы отняли у меня…
— Я все помню, сержант! — сказал я. — Но решил переиграть. Мне все, тебе ничего! Ага? А ты — собирайся на репетицию!
Лицо Нечипорука потемнело, от чего похорошел до невозможности. Просто глаз не оторвать от этой пары.
— Да! — сказал я. — У меня твоя любовница, твой сын, теперь будет и твоя невеста! Ты сам мне не нужен.
Устраивает? И это за то, что ты ударил меня графином, когда я стал перед тобой на колени. Алена, ты свидетель! Было? Было, я спрашиваю?..
— Но я дала слово, — пролепетала она. Наверно, они были бы замечательными супругами. Чем больше он наливался румянцем, тем сильнее она бледнела. Но мне было наплевать.
— Мне ты дала слово, мне! — Я потыкал пальцем в свое сердце. — Да, я не могу на тебе жениться, но без тебя я тоже не могу. Вот как хочешь! Или ты готова променять музыку на этого кентавра, чтобы он променял тебя потом на шлюху?
— Но он мне обещал… — переглянулась она с Нечипоруком. — Клялся, что только я… Ой, я ничего не понимаю!
И села на его кровать. Я снова стал на колени, только теперь перед ней.
— Аленушка! Ну был я пьян, был… Но он же ударил меня, когда я просил! Ты же помнишь?
И тут же рванулся вправо, так что удар тем же графином пришелся в плечо, перехватил его руку, дернул вниз, так что он оказался рядом со мной на коленях.
— Ну! — сказал я. — Теперь убедилась? Он тебе очень нужен такой?
— Я не знаю, — сказала она. — Вы мне оба нравитесь… Но по-разному. Что есть в Васе, того уже не будет у вас, Павел Сергеевич. А что есть у вас, может быть, появится у него…
— Глупости! — разорялся я, крепко удерживая Нечипорука с собой рядом. — Наоборот! Ты же видишь: он способен ударить в спину!
— А что мне делать, я прямо не знаю, — захныкала она. — Если я за него выйду, вы позволите мне петь в хоре?
— Я тебе запрещаю! — выдавил Нечипорук, стараясь вырвать руку.
— Видишь, видишь! — обрадовался я. — Ладно, решай сама: к кому из нас ты бы хотела присоединить лучшие качества другого. Только быстро! И учти: я сам на тебе не женюсь, но и другим не позволю!
Краем уха я услышал, как за дверью накапливаются конные милиционеры, к счастью, без лошадей. Уж сегодня я им выдам. Ишь что задумали! Любимую девушку увести!
— Вася, ты прости меня… — вздохнула она. — Но я бы присоединила, что мне у тебя нравится, к Павлу Сергеевичу. Я без музыки не смогу, Вася.
— А как же я? — перестал сопротивляться Вася. — Мы же договорились…
— Но я хочу петь! А ты мне запрещаешь.
— Я из-за него запрещаю, — сказал Вася.
— Ну все, все уже сказано! — вскочил я на ноги. — Иди, выйди к своим архаровцам, скажи, что я сегодня в форме! Весь взвод урою! Согласно фамилии!
Меня просто трясло. Она заметила это и взяла меня под руку.
— Успокойтесь, Павел Сергеевич! Вам нельзя волноваться. Вам нужно собраться и отрешиться от всего суетного, недостойного вашего таланта. Как я, Вася, недостойна твоей любви. Прости меня, Василечек! — всхлипнула она. — Но я не могу идти против своего призвания…
«Зачем я это все делаю?» — мелькнуло у меня в голове. Средняя певичка, ничего, кроме огромных глаз, в которые я смотрю, как в ноты. Отчего и пудрю ей мозги. А бедный Вася вот-вот расплачется. Плюнуть бы, хлопнуть дверью, но нет, закусил удила, вожжа под хвост — так это называется у мятежных жокеев, верных своей свободолюбивой директрисе? Бежали за ней в горы, как моя Сероглазка готова бежать за мной на край света. Она верна мне, но влюблена в этого конного ангелочка, готового распустить нюни… Да дай ты мне по морде, в конце-то концов! Мужик ты или не мужик? Не трону тебя, всего-то раз по морде этой наглой, самодовольной, которую уже сам видеть не могу, даже в зеркало, отчего постоянно режусь при бритье… Только спасибо скажу, ну, может, разок заеду для острастки… Но нет, если я самодоволен, то ты, мой хороший, самовлюблен! Нарцисс, сходящий с ума от самого себя. И потому — правильно делаю, что забираю от тебя своих девок и твоих детей…
— Пошли, — сказал я, вставая на ноги и отряхнув колени. — Нас ждут. Я сказал, что без тебя не вернусь.
…Ну вот, кажется, все, можно начинать. Стою перед своим хором, настраиваю себя на волну Шуберта, мычу мелодию, вспоминаю, где кто вступает, с какого места, то бишь с цифры… Либо отдать себя, как обычно, на волю стихии, глядя в глаза стоящей напротив? Нет, не получится. Сегодня не получится. Они у нее красные, заплаканные и глубокие, как никогда, но уже в себя не пускающие. Страдает, а не радуется.
Шуберт дается мне легче, чем Верди или кто другой. Только расслабься и доверься мелодии, раскинь руки и зажмурь глаза, стань девушкой, о которой он мечтал, не смея надеяться, а только предаваясь грезам. И будь она благословенна, эта девушка; девочка или жена булочника либо домовладельца, что не посмела или не позволила, и потому теперь, сотни лет спустя, мы внимаем этому бессловесному любовному признанию, сами становясь объектом печальной нежности, исторгаемой из чистой души.
