Джеффри Сэкетт - Клеймо оборотня
Но глаза ее оставались открытыми, бесстрастными, холодными.
15
— Вы слышите меня, Калди?
— Слышу, доктор.
— Возвращаемся в прошлое, Калди, в прошлое…
— Да…
— В прошлое, через Венгрию, через Францию. В прошлое, которое было до Румынии, до Новгорода и Британии…
— Да…
— Вы погружаетесь в прошлое, Калди, время идет вспять. Память о тех днях возвращается к вам, вы вновь переживаете все, что случилось.
— Да… да…
Долгая пауза.
— Где вы сейчас, Калди? Где вы?
— В темнице, прикован цепями к стене.
— Вы все еще в Бастилии, Калди?
— Нет, не в Бастилии…
— Это Мерлин держит вас в темнице, Калди? Вы в древней Британии? — Ответа нет. — Отвечайте, Калди.
— Мерлин… Я не знаю Мерлина… Тюрьма… тюрьма…
— Клаудиа с вами. Калди? Клаудиа тоже в тюрьме?
— Клаудиа… Не знаю никакой Клаудии.
— Не знаете женщину по имени Клаудиа? Вы еще не встретились с Клаудией?
— Я не знаю Клаудиу.
— Какой это год, Калди?
— Non eum sed meum… non eum sed meum…
— О чем вы говорите, Калди? «Не он, но я». Что это значит? Почему вы заговорили на латыни?
— Non eum sed meum… peccavi, non peccavit…
— «Вина на мне, он не виновен»? Кто «он», Калди? Кто невинен?
— Non eum… non eum… non eum.
* * *…Луций Мессалиний Страбо с силой пнул спящего человека, распластавшегося перед ним в пыли. Тот не шевельнулся, и центурион снова пнул его испытывая при этом какое-то даже удовлетворение от того, что было на ком излить душившую его ярость. В его возрасте и с его родственными связями в Риме в конце концов, его троюродная сестра была замужем за племянником императора! — он мог бы сделать карьеру куда лучше и почетнее, чем должность командира ничем не примечательной центурии в этом варварском городе, рассаднике заразы и нечистот, вдали от благ цивилизации.
— Просыпайся, скотина! — заорал он и еще раз пнул лежащего человека.
Вдруг он расхохотался и, глядя на него, засмеялись трое солдат. Он взглянул на них и поделился пришедшей в голову шуткой:
— Видать, этот парень вчера здорово перебрал.
— Да уж, — согласился один из солдат, — похоже, беднягу совсем замучила жажда. — Он кивнул в сторону двух страшно изуродованных трупов, лежащих неподалеку. Солнце только что взошло, но жара в это время года стояла такая, что тела уже начали разлагаться.
— Я сказал, просыпайся! — снова закричал Страбо, подкрепляя свои слова очередным пинком. — Можете убивать друг друга сколько влезет, на то вы и варвары, но только не в мое дежурство! А ну, давай вставай!
Наконец, человек медленно открыл глаза, приподнялся на локте и огляделся. Он увидел истерзанные трупы с вывороченными внутренностями и отвернулся, но в этом жесте не было брезгливости или отвращения, а было какое-то страдальческое уныние, как-будто от встречи с хорошо знакомой и в то же время мучительной реальностью, от которой ни убежать, ни спрятаться нельзя.
— Здорово же ты потрудился этой ночью, а, приятель? — с мрачной иронией произнес Страбо. — А ну, живо поднимайся, грязный скот! Не на руках же тебя нести! Я сказал, встань!
Двое солдат схватили человека за руки и, грубо встряхнув, поставили на ноги. Заломив руки за спину, солдаты крепко связали ему запястья грубой кожаной веревкой.
— Мне известно, что сегодня ночью прокуратор так и не прилег, было много дел, — сказал один из солдат. — Не стоит сейчас его беспокоить. Может, прикончим этого урода прямо здесь?
— Нельзя, Плавт, — ответил Страбо. — Мы должны научить варваров законам Рима, а это возможно, только если мы сами будем соблюдать законность. И потом, много было дел у прокуратора нынешней ночью или мало, он наверняка сошлет нас на галеры, если мы казним арестованного без официального разрешения.
— Однако в прошлом году нам многих довелось казнить на месте и безо всяких разрешений, — недовольно пробормотал Плавт.
— То были бунтовщики, и того требовал порядок, — возразил Страбо. — Не притворяйся, что не видишь разницы, Плавт.
«И что только этот этруск делает в армии?» — презрительно подумал Страбо. Он взглянул на пленника.
— Пошевеливайся, скотина. Я не намерен возиться тут с тобой все утро.
Он повернулся и направился в сторону официальной резиденции прокуратора, весьма скромному по меркам Рима зданию, которое в этой сточной яме, прозванной Иерусалимом, выглядело по меньшей мере роскошным дворцом.
Это сооружение в эллинистическом стиле, где жил прокуратор Иудеи Гай Понтий Пилат, одновременно выполняло несколько функций. На верхнем этаже находились богато обставленные апартаменты прокуратора и его семьи. Первый этаж был сосредоточение всей административной деятельности, а также и местом судопроизводства с одним единственным судьей, коим являлся сам Пилат. Его приговоры не подлежали обжалованию, ибо обжаловать их мог только император Тиберий, которому до всего этого не было решительно никакого дела.
И, разумеется, здесь был подвал, представляющий собой темную, сырую и вонючую яму, расположенную в фундаменте здания, и служившую тюрьмой. Тюрьма не отличалась вместительностью, ведь римские законы не предусматривали длительных тюремных заключений. Наказания за совершенные преступления были четко определены, быстро приводились в исполнение и не отличались разнообразием: штрафы за мелкие проступки; лишение гражданских прав с переводом в статус раба — за более серьезные правонарушения; нанесение физического увечья путем отсечения конечностей, ушей или языка — за некоторые особо извращенные и гнусные преступления; и, безусловно, смертная казнь. Если к смертной казни приговаривался римлянин, то это, как правило, означало, что он встретит смерть на плахе, или, в случае особого расположения властей, ему будет дарована возможность покончить жизнь самоубийством. Если же преступник не был римским гражданином, то с ним поступали следующим образом: накрепко привязывали или прибивали гвоздями к доске, которую затек поднимали и укрепляли на высоком столбе. Так приговоренный и оставался висеть, пока смерть не избавляла его от страшных мучений.
По вышеизложенным причинам темница, в которую Страбо втолкнул пленника, была небольшой по размерам и совершенно пустой. Пока солдаты надевали на преступника кандалы, прикованные цепями прямо к сырой, покрытой мхом стене, Страбо послал за писарем. Как представитель римской знати, Страбо, разумеется, получил приличествующее его классу образование, но никогда бы не опустился до того, чтобы самолично записывать показания арестованных. «Для этого мы и держим ото проклятое богами греческое отродье, этих писарей, — подумал он, — пусть отрабатывают свой хлеб».
Когда появился писарь, Страбо обратился к арестованному:
— Как тебя зовут?
Пленник покачал головой.
— Не знаю.
Страбо с силой ударил его по лицу.
— У меня нет времени возиться с тобой, мерзавец! Я задал вопрос, и ты обязан на него ответить. Итак, твое имя?
Арестованный поднял голову и посмотрел на центуриона. Удивительно, но в его взгляде не было страха.
— Я называю себя халдеем.
— Ах, вот как! А я, представь, римлянин, а вот Плавт — этруск, и между прочим, каждый в этом мерзком городе — либо иудей, либо грек, либо сириец, — взорвался Страбо и снова ударил пленника. — Я не спрашиваю, кто ты по крови, халдеянин. Я спрашиваю, как тебя звать?
Пленник пожал плечами.
— Не знаю. Я давно забыл свое имя и называю себя халдеем, потому что самые ранние мои воспоминания связаны с Халдеей, я там жил. Оттуда и пришел в эти края почти тридцать лет назад.
Лицо Страбо побагровело, покуда он слушал эту очевидную ложь, ведь пленнику было не больше двадцати пяти лет. Он снова сильно ударил лжеца, с удивлением заметив, что удары не оставляют никаких следов на бесстрастном лице узника, однако не потрудился хоть как-то объяснить эту странность.
— Центурион, — окликнул его Плавт, — давай убьем его и дело с концом. Какая разница, как его зовут?
— Плавт… — начал было Страбо с явной угрозой в голосе.
— Но ведь прокуратор всю ночь провозился с этими проклятущими священниками, пытаясь внушить им, что по законам Рима нельзя казнить человека, если он не совершил преступления, упомянутого в списке смертельно наказуемых. Но они настаивают на смертной казни…
— Да знаю я, знаю, Плавт, — сердито перебил его Страбо, — но это ровным счетом ничего не значит. Ты что же думаешь, прокуратор стал бы тратить столько времени на этого фанатика, если бы всерьез и с уважением не относился к нашим законам? Да он мог бы одним взмахом руки отправить его праотцам и оградить себя от лишних хлопот, но не делает этого, потому что закон есть закон! И если уж он стремится соблюсти законность даже в отношении какого-то сумасшедшего — как там его, Иешуа, кажется, — то наверняка посчитается с законом и в деле этого…
