Вильям Кобб - Парижские Волки. Книга 2. Царь Зла
Ужасная катастрофа разразилась надо мной. Все, как нарочно, сговорились осудить меня. Один вы защищали меня всеми силами своего замечательного красноречия. Но и вам, которого все окружают уважением и почетом, поверили так же мало, как и мне, тому, кого признали убийцей.
Приговор поразил меня. С той минуты я понял, так же, как и вы, всю невозможность пролить какой-нибудь свет на этот глубокий мрак, который с каждым мгновением все сильнее и сильнее сгущался надо мной.
Подавать на кассацию! К чему? Чтобы только продлить мои ужасные муки? Какая польза? Приговор был бы отменен, снова явился бы я в суд. И если, из жалости или вследствие охлаждения суда к моему делу, за мной признаны бы были смягчающие вину обстоятельства, я был бы сослан на галеры. На галеры-Поймите, что это значит! Мечтать о чести и вместо этого найти позор, ужасный, вечный позор!
И вот я сделал то, что подсказывали мне разум и совесть. Я решил умереть!
Но на свете есть два существа, две женщины, которых я люблю, перед которыми я благоговею. Их уважение желал бы я возвратить себе хоть после смерти. Одна из них — та молодая девушка, имя которой я один раз уже назвал вам и которую я люблю всеми силами моей души за ее чистоту и невинность.
Другая… но тут чувство является уже более сложным и объяснить его очень трудно. Я видел ее всего два раза: первый — у изголовья той несчастной, которая томилась в предсмертных муках в одном из домов улицы Арси, а другой раз — на суде. И каждый раз на мне останавливался ее взгляд, быть может, равнодушный, но когда она смотрела на меня, все существо мое охватывал какой-то судорожный трепет, такой сладкий и блаженный! Взгляд этот освежал душу, вдохновлял меня, придавал мне силу и мужество, пробуждал во мне жизнь. Она не произнесла ни слова, но мне казалось, будто она шепнула мне: «Мужайся!»
Очевидно, это лишь пустая мечта. Но она мне отрадна, она поддерживает меня даже в час смерти.
Я говорю о маркизе де Фаверей.
И вот этим двум женщинам убедительно прошу вас передать то, что вы недавно сказали мне, — что вы верите в мою невиновность! Обещайте, что вы исполните мою просьбу! Будьте моим посмертным адвокатом, рассмотрите шаг за шагом все факты, на которых основано обвинение, исследуйте их до мельчайших подробностей, проследите их истоки и дальнейший путь вплоть до казни.
И если когда-нибудь вам удастся отыскать доказательства моей невиновности, вручите их Полине де Соссэ й маркизе де Фаверей! И скажите им: «Плачьте по нем, он не был виновен!»
Дайте клятву, что вы исполните все это!
И Жак смолк под бременем осаждавших его мыслей. Адвокат, бледный от волнения, поражался этому хладнокровию, этому благородству души, которое изумило его гораздо больше, чем страстные протесты и клятвенные уверения.
— Клянусь вам честью! Я всю свою жизнь посвящу раскрытию этой ужасной тайны, и если удастся мне это, памяти вашей торжественно будет возвращена безвинно утраченная честь!
— От всего сердца благодарю вас! — с чувством сказал Жак. — Теперь я могу умереть спокойно.
Адвокат удалился. Жак остался один, по крайней мере, настолько, насколько это возможно для осужденного на смерть, за каждым шагом которого следит несколько глаз. Он печально поник головой и погрузился в размышления.
Он мало дорожил жизнью, которую готовился потерять. Как послужила она ему? Какую извлек он из нее пользу? Он был лишним здесь, на земле! Общество извергало его из своей среды. В сущности, разве не было все это справедливостью?
Время шло медленно, а в то же время по отношению к нему быстро: ведь каждая минута приближала его к смерти. Но он не считал часов. Он ждал.
Начались последние формальности.
Пришел священник.
Вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге снова показался секретарь.
— Отсрочка! — радостно воскликнул он.
При этом известии Жак порывисто вскочил с места.
— К чему это? — сказал он: — Зачем эти люди мучают меня?
— Сын мой, — сказал священник, — не надо отчаиваться! Кто знает? Быть может, обнаружилась истина.
Секретарь прочел приказ, подписанный канцлером.
— Не унывайте, — сказал он Жаку.— Подобная мера должна иметь какое-нибудь серьезное основание.
— Если бы, — прошептал Жак, уныло покачав головой.— О, если бы это было возможно! Но нет, я уже не надеюсь!
— Отсрочка неопределенная? — спросил священник.
— В этих приказах никогда не обозначается срок. Очень может быть, что затребовано дополнение к следствию.
— А страдания мои продолжаются, Бог знает еще на какое время, — задумчиво сказал Жак. — Очень благодарен вам за ту радость, которую, я вижу, вызвало у вас это известие. Меня же оно пугает. Я боюсь каторги!
— Нельзя ли снять с осужденного смертную рубашку? — спросил священник.
— Я не могу взять на себя такой ответственности, как ни прискорбно, поверьте, отказать ему в этом снисхождении, — отвечал секретарь. — Но я жду с минуты на минуту новых предписаний. При отсрочках осужденного не оставляют в Центральной тюрьме. Его отвозят или в Бисетр[2] или в Ла-Форс.
В эту минуту, как бы в подтверждение слов секретаря, явился тюремщик:
— Господин секретарь, — сказал он, — вас спрашивает жандармский офицер.
— Что, не говорил ли я вам! — бросил секретарь уже в дверях.
Он отправился в канцелярию.
Там, действительно, был жандармский офицер. Забранное решеткой окно канцелярии выходило на тюремный двор, и секретарь увидел там арестантскую карету, оцепленную четырьмя жандармами.
— Это для отправки осужденного? — спросил он.
— По всей вероятности! — ответил офицер, подавая ему пакет с министерской печатью.
Секретарь с лихорадочной поспешностью сломал печать.
— Приказ перевести осужденного в Ла-Форс. Отлично!
— Данные мне инструкции предписывают действовать как можно быстрее, — сказал офицер.
— О, не беспокойтесь, — отвечал секретарь, — это дело не задержит вас! Оформим необходимые формальности, и в считанные минуты осужденный будет уже в ваших руках!
И он торопливо пошел в тюрьму.
Не прошло и нескольких минут, как с осужденного сняли смертную рубашку. Жак был вне себя от удивления. Он не верил своим глазам.
Двери тюрьмы открылись перед ним!
Полной грудью вдохнул он в себя струю свежего воздуха. Он чувствовал себя теперь гораздо сильнее, и твердым, уверенным шагом вышел из своего мрачного убежища.
— Вот и осужденный! — сказал секретарь, обращаясь к офицеру.
— Все документы в порядке? — спросил тот.
— Все — как следует. Все — как положено. Что же, теперь — с Богом! И желаю вам, сударь, — прибавил он, обращаясь к Жаку, — не возвращаться сюда больше!
— Вы не откажетесь дать мне руку на прощанье? — кротко сказал Жак.
— Конечно!
— Пойдемте, пойдемте скорей! Не в обиду будь сказано, однако позвольте заметить вам, господин секретарь, что теперь не время нежничать. У меня свои предписания!
— О, я-то не стану его удерживать, — улыбаясь, отвечал секретарь.
— А наручники? — спросил офицер, схватив за руки Жака.
— Зачем? Ведь он не убежит, — невольно вырвалось у секретаря.
— У меня свои предписания, — отчеканил офицер.
Через минуту, не успел еще Жак опомниться от изумления, вызванного в нем всеми этими неожиданными событиями, его уже втолкнули в карету, где сидели два полицейских агента и офицер. Карета тронулась. Тяжелые Двери тюрьмы с глухим шумом захлопнулись за арестантом. Громко раздавался стук лошадиных копыт о каменную мостовую.
Это была жизнь. Но была ли это свобода?
Прошло полчаса. Секретарь все еще оставался в канцелярии, болтая со священником и с чиновниками о странных перипетиях, свидетелями которых пришлось им сейчас быть. Вдруг дверь отворилась, и на пороге комнаты показался жандармский офицер в сопровождении Армана де Бернэ.
Секретарь вежливо встал с места, с недоумением смотря на вошедших.
— Господин секретарь, — сказал офицер, — я явился к вам с приказом от высшего начальства сдать мне на руки осужденного на смерть.
— Что? — вскричал секретарь, от удивления опрокинув стул.
— Что вас так удивляет? Разве отстрочка не влечет за собой отправку осужденного в Ла-Форс? — спросил Арман.
— Конечно, но у вас есть приказ?
— Вот он, — произнес офицер, подавая ему запечатанный пакет.
Секретарь был поражен. Он взял конверт, несколько раз повертел его в руках. Все было как следует, по форме. Подлогбыл исключен.
— Поторопитесь, сударь, умоляю вас! — сказал Арман. — Минуты кажутся веками для этого несчастного!
Секретарь развернул бумагу и с лихорадочной поспешностью стал читать.
Вдруг он вскрикнул:
— Жюстен! Где другой приказ?
— Вот он, — отвечал тот, хорошо понимая беспокойство своего начальника.
