Вильям Кобб - Парижские Волки. Книга 2. Царь Зла
— Я не буду терять ни минуты, маркиза. Господа, — обратился он к Арману и Арчибальду,— не угодно ли вам отправиться со мной. Вы сами распорядитесь насчет перемещения осужденного.
Маркиза подошла к Арману.
— Поцелуйте его за меня! — шепнула она. — И скажите ему, что я его люблю!
— Ну, любезные мои Мюфлие и Кониглю, — сказал Арчибальд, отведя обоих друзей в сторону, — вы слышали? Я надеюсь на вас! Отправляйтесь сейчас же ко мне и не делайте ни шагу из своей комнаты. Дайте слово, что вы исполните все это в точности!
— Слово? О, с радостью даем его вам, господин маркиз, и если бы мы изменили ему, мы были бы подлецами из подлецов.
— Хорошо, я полагаюсь на вашу честность!
Бандиты гордо выпрямились и, важно прищурив глаза, многозначительно перемигнулись.
— Нашу честность! Ого! — произнесли они, более гордые и счастливые, чем если бы им дали бочку вина.
Маркиза и маркиз де Фаверей остались вдвоем.
— Ну что, счастлива ты теперь? — спросил он.
— Да! — прошептала она.
Бедная мать! Не спеши улыбаться будущему! Испытания твои еще не окончены. Твой коварный враг еще не побежден!
20
ПОХИЩЕНИЕ
Мы оставили Жака спящим, несмотря на ужасные страдания последних часов жизни, тем глубоким сном, который у многих следует за чрезмерным возбуждением.
Когда он проснулся, было уже утро. Сладкие грезы унесли его далеко от мрачной тюрьмы, двери которой должны были открыться перед ним только для того, чтобы отправить его на казнь. И после таких снов каким тяжелым было пробуждение! Как ужасна была эта тюрьма, казавшаяся ему склепом, где томятся заживо погребенные!
Жак внимательно огляделся кругом. Вдруг он вздрогнул: в ногах у постели его сидел жандарм. Бледные, еще неясные лучи рассвета проникали через маленькое решетчатое окошечко. Жак так и впился глазами в этот луч, казалось, говоривший ему о жизни, свободе, о счастливом будущем. Бедный! Даже сейчас он был лишен покоя! Он чувствовал на себе пристальный взгляд своего стража. Только во сне принадлежал он сам себе!
— Который час? — спросил он.
И не успел еще жандарм ответить, как тюремные часы пробили два.
— Как вы думаете, сегодня совершится казнь? — спокойно спросил Жак.
Жандарм знаком отвечал ему, что не знает.
— Я хотел бы, чтобы все кончилось как можно скорее, — продолжал Жак. — Мне страшно надоело ждать.
— Однако же, ждать, значит — жить, — сказал жандарм.
— Я не дорожу жизнью, — отвечал Жак.
Несколько минут длилось молчание. Но вот в коридоре послышались чьи-то шаги, ключ глухо повернулся в огромном замке и дверь с шумом распахнулась. Вошел тюремщик в сопровождении смотрителя тюрьмы.
Жак понял, в чем дело, и медленно приподнялся на постели.
Решив, что настал последний час, он просто сказал:
— Я готов.
Смотритель сделал нетерпеливое движение
— Секретарь уголовного суда желает говорить с вами, — объявил он.
— Хорошо! — отвечал Жак.
Вошел секретарь, весь в черном, сильно взволнованный, хотя подобные тяжкие обязанности должны были, кажется, уже войти ему в привычку.
— Милостивый государь, — вежливо обратился он к Жаку, — срок подачи на кассацию уже прошел, и я явился объявить вам приговор суда,
— Сделайте одолжение, я вас слушаю.
И секретарь монотонно прочел окончательный на этот раз приговор, осуждавший его на смертную казнь.
Во время чтения ни один мускул не дрогнул на лице Жака. Для него смерть была избавлением.
Секретарь добавил:
— Вы можете еще просить о высочайшем помиловании.
Жак удивленно посмотрел на него своим прямым, открытым взглядом.
— Помилование заключалось бы в ссылке на галеры? — спросил он.
Секретарь наклонил голову в знак согласия.
— Нет, уж лучше умереть, чем влачить цепи каторжника, — произнес молодой человек, содрогаясь при одной мысли о такой позорной жизни.
Немного помолчав, он сказал:
— Я желал бы напоследок поговорить со своим защитником.
— Он обещал прийти сюда в третьем часу.
— И он сдержал свое слово, — послышался чей-то голос.
Вошел адвокат.
— Милостивый государь, — обратился к нему Жак, — нельзя ли мне поговорить с вами вдвоем, без свидетелей?
Адвокат вопросительно взглянул не смотрителя, как бы убеждая его исполнить желание осужденного.
Секретарь колебался.
— Все, что могу я сделать, — сказал он после некоторого раздумья, — это велеть выйти тюремщику и жандарму. Дверь должна в таком случае оставаться открытой, чтобы они не теряли из виду осужденного.
— Благодарю вас, — произнес Жак. — Этого достаточно.
Это, действительно, было милостью со стороны секретаря. Он, так же, как и все, кому приходилось иметь дело с Жаком в эти скорбные дни, чувствовал к нему какую-то невольную, безотчетную симпатию.
Спокойствие молодого человека, его покорность и безропотность представляли такой странный контраст с теми буйными, наглыми выходками, которые тюремщики так часто наблюдали, что, несмотря на суровость и недоверчивость, присущие людям этой профессии, каждый невольно задавал себе вопрос: был ли это закоренелый преступник или несчастная жертва?
А между тем, если он был в самом деле невиновен, как утверждала защита, то чем же объяснить то обстоятельство, что все обвинения нисколько не возмущали молодого человека? Почему никогда не выказывал он явного негодования, всегда проявляемого как ответ на несправедливые обвинения?
Это была загадка, к которой никто не мог найти ключа.
Итак, как мы уже сказали, Жак остался наедине с тем, кто защищал его силой своего красноречия и кто тоже чувствовал к нему горячую симпатию.
Они говорили так, чтобы не быть услышанными.,
— Скажите мне правду, — начал Жак, — я должен умереть сегодня?
— Я так думаю, — отвечал адвокат.
— Отлично. Теперь выслушайте меня. Вы знаете, я никогда не пытался отдалить этот роковой час. Я восставал против ваших советов, могу сказать даже, против ваших просьб. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, какое побуждение руководило мной, и чтобы, когда моя голова падет на плахе, вы сохранили добрую память о том, кто должен умереть позорной смертью под бременем обвинений в ужасном преступлении, которого не совершал.
— Охотно готов выслушать вас, и если мое мнение для вас что-нибудь да значит, если уважение мое может поддержать ваш дух, клянусь, что я считаю вас невиновным!
— От всего сердца благодарю вас. Я это знал. Иначе разве решился бы я открыть вам свою душу? Брошенный на произвол судьбы матерью, я был воспитан человеком, которого все обвиняют, но которому я не могу отказать в некоторой благодарности.
— Дядя Жан!
— Да, дядя Жан. Я вижу, вас удивляет это. Я знаю, что его отождествляют с Бискаром, вором Манкалем и отравителем Блазиасом. Но я не вправе поддерживать эти обвинения. Ведь этот человек, которому я был совершенно чужой, дал мне средства к образованию. Он не развивал во мне тех добродетелей, которые формируют честные и сильные характеры. Это правда. Но не было бы ли это следствием его собственного невежества, его неспособности понять принципы воспитания ребенка? Трудно сказать.
Знаю только одно, что это образование, ставившее меня выше всех моих товарищей по работе, развило во мне непреодолимое желание возвыситься. Голова моя была полна беспорядочных знаний. Никаких нравственных правил у меня не было. Совесть моя молчала. В том-то и беда! Тут кроется причина всех моих ошибок! Когда мне сказали, что я могу изменить свое скромное звание рабочего на положение, титул и богатство графа де Шерлю, я не рассуждал, не колебался. Передо мной открывался блестящий путь. Смелая, пылкая надежда уносила меня в новые неведомые, заманчивые сферы.
О, скольких бессонных ночей стоила мне эта перемена, какие смелые мечты наполняли тогда мою разгоряченную голову! Я чувствовал в себе силу! Я задумал проложить себе широкий путь, по которому я мог бы пойти далеко, быть может, достигнуть такого высокого положения в свете, которое удовлетворило бы все честолюбивые замыслы, живущие в глубине моей души!
Настало пробуждение. Началось то болезненное упоение, которое должно было бросить меня в объятия герцогини де Торрес. Повторяю, никакого серьезного чувства не внушала мне эта женщина. Отношения мои с ней были следствием простого увлечения, чему много способствовала обстановка, в которой произошла наша встреча, и то возбужденное состояние, в котором я тогда находился. Как ребенок допустил я вскружить себе голову, как неопытный мальчишка попался я в сети этой хитрой куртизанки.
И вдруг перед моими глазами возник прелестный образ юной девушки. Ах, сударь, уверяю вас, что с этой минуты я как бы заново родился. С глаз моих упала завеса. Я вдруг увидел нечто настоящее, неподдельное. В эти несколько часов, следовавшие за получением письма, которое я приписывал той, чье имя не смею произнести, я дал торжественный обет стать человеком. Много дорог открыто тому, кто обладает твердой, упорной волей и мужеством. Оставалось только выбирать! И вот мне пришла мысль стать солдатом. Я решил вступить в один из Африканских полков. Там, рискуя жизнью в боях, я заслужил бы себе эполеты и права честного человека.
