Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры
Мари смотрела на ее красивые волосы, нарисованные брови, рот той же формы, что и у Фредерика. Она снова заплакала, Мишель не проронила ни слезинки.
— Вы говорите, нам нужно понять, что случилось. Понять или простить?
Губы Мишель изогнулись в едва заметной улыбке. Невидящий взгляд пронзил Мари насквозь.
— Ужин будет подан в семь, — произнесла она и вышла из комнаты.
Вскоре снова послышалась музыка. Эдит Пиаф. «Гимн любви». Мрачная песня о любви. Мари подошла к книжной полке и провела пальцами по корешкам. Сказки о принцессах и рыцарях. Потом она присела на кровать Фредерика. Он мертв. А может, Фредерик не погиб в той аварии? Может, он умер уже давно, потому что был не в силах видеть людей, которым на него наплевать. Может, его сердце вспыхнуло от ненависти и превратилось в пепел, унесенный вдаль ветром.
Глава двадцать четвертая
Мари лежала под мягким пуховым одеялом. Взгляд ее блуждал по деревянному потолку. Наверное, Фредерик когда-то тоже разглядывал эти доски. Никогда уже ей не оказаться с ним в одной постели. Он не пришел к ней в тот вечер. Слишком поздно она это предложила.
В соседней кровати лежала Анна. Мари чувствовала, что та тоже не спит. Возможно, думает об изысканном ужине, который им подали на фарфоровых тарелках, и о вине в старинных хрустальных бокалах. Мишель Андре приготовила рыбу, рататуй и мелкий картофель, причем ничего не пролила и не перепутала. Анна спросила, давно ли у нее начались проблемы со зрением. Та ответила, что зрение ухудшалось постепенно с тридцати лет, и скоро она ослепнет окончательно.
Она произнесла это абсолютно равнодушно, словно ее это вообще не касалось, и тут же сменила тему, спросив, что они думают о ее сыне, с кем еще он общался, кроме них двоих, и что могло заставить его покончить с собой. Но в ее вопросах не слышалось ни горя, ни даже интереса, и они отвечали так же холодно. Мари упомянула про «Фата-моргану» и сообщила, что Михаэль тоже приедет на похороны. Анна рассказала о кафе, о том, как они работали вместе с Фредериком, но ни словом не обмолвилась о «Гребне Клеопатры».
Мари попыталась улечься поудобнее. Матрас провисал, она заметила это, еще когда ложилась. Трудно будет уснуть, даже после нескольких бокалов хорошего вина, выпитых за ужином — не для удовольствия, а чтобы забыться. Странная мысль пришла ей в голову: скоро Рождество.
— Ты думаешь, это Фредерик застрелил отца? — спросила Анна в темноте.
«Хорошо, что она не видит моего лица», — подумала Мари.
— Не знаю, — шепотом ответила она. — Но если и так, я могу его понять. Убить твоих любимых ручных зверьков, а потом заставить их съесть… — у нее не было сил договорить, и она закусила губу до крови. С этого все и началось. Не ей рассуждать о том, кто прав и кто виноват… Пора научиться прощать. — И все же нет, — прошептала Мари, боясь, что Мишель может подслушать их разговор. — Нет, я не верю, что он стрелял. Ведь все сошлись на том, что это был несчастный случай или самоубийство.
— Хочешь сказать, каков отец, таков и сын? Даже если они не родные.
— По-моему, такого человека вообще трудно назвать отцом.
— Семейный тиран. Эгоист, который думал только о себе и своих так называемых правилах, не желая знать о чувствах и желаниях других.
Мари не знала, кого Анна имеет в виду — отца Фредерика или Дэвида. Слишком много общего у этих двух мужчин. Она ничего не ответила, вспоминая рассказ Мишель о несчастном случае на охоте.
— Я тоже в это не верю, — нарушила молчание Анна. — Если Фредерик и способен был убить человека, то ему следовало застрелить ее, Мишель. Хотя это бессмысленно. Она давно уже мертва. Холодная и бесчувственная. Такая скрытая жестокость гораздо страшнее явной агрессии. Жестокие поступки — это ужасно. Но стоять рядом, смотреть на все это и не вмешаться — на мой взгляд, еще хуже. Меня от нее тошнит.
— Мертвая, говоришь? Как чучела животных? Как Эльса Карлстен?
— Нет, мертвая — значит без души. Встреча с этой женщиной — один из самых неприятных моментов в моей жизни. Помнишь, как она рассказывала о смерти дочери? С абсолютно бесстрастным выражением лица. За чаем с бутербродами. Словно это не имеет к ней ни малейшего отношения.
— Я согласна с тобой. Но, думаю, жизнь ее матери в Париже была настоящим адом. И во время войны, и позже. Кто знает, как сильно они бедствовали. А потом Мишель переехала сюда. Совсем юная и уже беременная. Представь, каково ей было оказаться в чужой стране совсем одной! А потом она вышла замуж за садиста. И всю жизнь скрывала, что сын не от него. Потом потеряла второго ребенка… Наверное, окаменеть для нее было единственным способом выжить. Эльса Карлстен решила действовать, а Мишель Андре предпочла отстраниться и ничего не чувствовать.
Потерять ребенка. Ничего не чувствовать. Мари слышала, как Анна ворочается в постели.
— Как ты можешь ее защищать! Единственное, что в ней хорошего — это то, что она подает приличное вино.
— Я ее не защищаю! Она вызывает у меня отвращение. Но потерять ребенка… — Мари замолчала. Наверное, Анна думает о Фандите.
Мари почувствовала, что ее ступни наконец начинают согреваться. Она была согласна с Анной. Мишель не вызывала у нее никакой симпатии. И все же эту женщину можно было понять.
Из гостиной снова донеслась музыка. Бодрая и откровенно вульгарная. «Трехгрошовая опера».
Мари снова подняла взгляд к потолку.
— В какой-то момент мне показалось, что она сама застрелила мужа, — произнесла она через мгновение, — когда она сказала, что защищала Фредерика до конца. Мне кажется, она достаточно хладнокровна, чтобы спланировать и осуществить убийство.
Повисла тишина. Анна снова заворочалась.
— Да, такая ни перед чем не остановится, — ответила она наконец. — Фредерик совсем другой.
— Только подумай, как тяжело ему было расти в такой семье…
— Мари, я ничего не думаю. Ничего не знаю. Единственное, чего я хочу, — чтобы этот кошмар закончился.
Обе замолчали. Мари подумала о платьях Фредерика в «Фата-моргане». Михаэль спрашивал, что с ними делать. Он решил не беспокоить мать Фредерика, и Мари обещала взять это на себя. Что ей с ними делать — шелковыми, бархатными… Она очень устала, но не могла заснуть. Ее беспокоила мысль о том, что она лежит в кровати Фредерика. Ей казалось, что, уснув, она увидит его детские кошмары. Эта комната была словно пропитана детскими разочарованиями. И чувством вины.
— Ты поддерживаешь отношения со своими братьями и сестрами? — неожиданно спросила Анна.
— У брата своя фирма и жена-учительница. У них трое детей. А моя сестра — серая мышь, торгующая книгами в какой-то кришнаитской лавке. Она медитирует на коврике, носит сари и спит с садовником. Я не видела их уже много лет и не испытываю никакого желания увидеть. У нас никогда не складывались отношения. Они не навещали меня в Ирландии, но я этого и не хотела, как ты помнишь. И все же мне было бы приятно, если бы они хоть как-то интересовались моей жизнью. С родителями мы тоже не общаемся, и мне кажется, что никто из нас по ним не скучает.
Анна горько усмехнулась.
— Ты старшая дочь?
— Ты же знаешь.
— Ты рассказывала о своей семье в начале нашего знакомства. Но это было так давно, что я уже почти ничего не помню. Странно — получается, что мы знали друг о друге совсем мало. А ведь считались лучшими друзьями. Но я никогда не спрашивала о твоих родных. Фредерик скрывал, что ведет двойную жизнь, с этими париками и женскими нарядами. Мы даже не знали, что у него была сестра.
— Он не так давно появился в «Фата-моргане». Видимо, случилось что-то такое, что привело его туда.
Снова тишина. И металл в голосе Анны, когда она снова заговорила.
— У нас с сестрой тоже плохие отношения. Я не могу простить ее за то, что она отказалась помогать папе, когда у него ухудшилось здоровье. Для нее лошади важнее людей. Но, пожалуй, все-таки стоит ей позвонить перед отъездом.
— Ты уезжаешь?
— Для начала надо пережить эти чертовы похороны, а потом я вернусь в Стокгольм, приведу дом и кафе в порядок и уеду к Грегу в Амстердам. Фандита уже там, и я надеюсь, нам с ней удастся наладить отношения. Только этого я и хочу. И должна выяснить, как отнесутся к этому моя дочь и Грег.
Анна в Амстердаме. Другая страна, другая жизнь. Недолго же им довелось жить вместе в Стокгольме.
— Что заставило тебя принять это решение?
— Я не хотела признаваться даже самой себе, но мне кажется… что я никогда никого не полюблю так, как люблю Грега. И я должна научиться понимать, что моя дочь непохожа на нас, что она другая… и попытаться наладить с ней отношения. А самое главное — мне хочется забыть обо всем, что случилось. Попытаться простить себя.
— Ты ни в чем не виновата, Анна.
— Почему ты в этом так уверена?
