Марсель Монтечино - Высокая ставка
— Тогда сейчас самое время начать. Кстати, о какой песне вы говорили вчера ночью?
Она сделала вид, будто пытается вспомнить, хотя поняла, о чем идет речь, и Сэл догадался об этом.
— А, — произнесла она наконец, — «Любимый мужчина».
— Верно, «Любимый мужчина». Какие там переходы? Какая тональность? — спросил он себя, и пальцы легко забегали по клавиатуре, перебирая мелодию, словно стенографируя ее. В одном месте он запнулся и, пробормотав: — Да, да, так, — продолжал играть, пока не дошел до конца. — Так... Теперь необходимо найти нужную тональность. Какой у вас голос?
— Я... я... не уверена, что...
— Ну, когда вы пели в церковном хоре, где вы стояли — с сопрано или меццо-сопрано?
— С сопрано.
— Значит, где-то здесь. — И Сэл взял несколько аккордов. — Слова знаете?
— Это моя любимая песня.
— Вот, — сказал он, ставя перед ней микрофон. — Вы когда-нибудь пользовались им?
Она покачала головой.
— Никогда.
— Неважно. Да не смотрите вы так печально. Все имеет свое начало. А начало в любом деле — это самое лучшее.
«Не распускайте руки, мистер Марко Толедано, — сказал себе Сэл, устанавливая микрофон на нужную высоту. — Ей шестнадцать. — Он невольно усмехнулся. — Стареешь, парень. Когда-то ты думал, что шестнадцать как раз то, что надо».
— Чему вы улыбаетесь? — серьезно спросила она.
— Так, ничему. Ну вот, с микрофоном можно петь не очень громко, — сказал он наставительно. — Понимаете, микрофон передает тончайшие оттенки звука и усиливает его. Делает объемнее.
Она кивнула.
— Понимаю.
— Не приближайтесь к микрофону. И не слишком удаляйтесь от него. — Она стояла в напряженной позе, вся вытянувшись. — Расслабьтесь, микрофон не кусается.
Девушка молча на него смотрела, ожидая дальнейших указаний. Сэл вернулся к инструменту.
— Итак, что это была за тональность? — Он взял несколько аккордов и взглянул на девушку. Она вся дрожала. Продолжая играть, он спросил: — Ну как? Готовы?
Она судорожно сглотнула и кивнула головой. Сэл взял еще несколько аккордов, она молчала.
— Вступать нужно вовремя, — мягко, но строго напомнил он.
Все еще дрожа, она затравленно посмотрела на него и прошептала:
— Я... я не знаю когда.
Сэл одобрил ее улыбкой.
— Я начинаю, и вы сразу вступаете.
— Хорошо, — выдохнула она.
Сэл проиграл вступление и то ли заговорил, то ли запел хриплым шепотом:
«Не знаю почему, но мне так грустно...»
Девушка присоединилась к нему и не отставала.
Ее голос, усиленный Микрофоном, вызвал у Сэла такое волнение, что мурашки побежали по голове. Он звучал все увереннее, и Сэл замолчал, не надо было подсказывать. Сэл только наблюдал за ней, раскрыв рот от удивления. Но девушка ничего не замечала. Глаза ее были закрыты, она вся отдалась музыке и тому, о чем пела сейчас, сию минуту:
«Любимый мужчина, но где же ты, где же?»
Замерли последние звуки первой строфы, и девушка одними глазами спросила Сэла: «Мне продолжать?»
— Не останавливайтесь, — только и просипел он в ответ.
Держа микрофон кончиками пальцев, она снова запела, и, слушая ее, Сэл мысленно перенесся в бар «Спортивная жизнь», вспомнил, что Трансформер проиграл на скачках, и со всей остротой ощутил, что к прежней жизни ему не вернуться. То, что было тогда, осталось навсегда в прошлом, и сейчас, в момент просветления, в корабельной столовой, пустой и теплой, бороздя Северную Атлантику. Сэл уже твердо знал, что жизнь его круто изменилась. Поглощенный своими мыслями, он неожиданно сбился и перестал играть. Девушка повернулась к нему. В ее глазах застыл ужас.
— Извините, — крикнула она, — это так плохо? Да? Но могла бы я...
Сэл коснулся ее руки. Кожа была влажной и упругой.
— Вы тут ни при чем, — мягко сказал он. — Это я дал маху. — Сэл снова повернулся к спинету и, чтобы унять охватившую его дрожь, сжал кулаки, положил их на колени и сидел неподвижно.
— В... в чем дело? — запинаясь, спросила девушка.
Он тряхнул головой и посмотрел на нее. Да, красота ее так же ослепительна, как и талант. В слабом свете, падавшем на нее сзади и отражавшемся на щеках румянцем, она напоминала Мадонну, излучавшую сияние.
«Живой, — думал Сэл. — Я чувствую себя живым. Я умер, но теперь заново родился».
— Как вас зовут? — услышал он собственный голос. Какое-то мгновение она молчала, удивленно глядя на него, потом по губам скользнула робкая и в то же время торжествующая улыбка: как будто она одержала победу. Но какую? Этого Сэл не знал.
— Изабель, — тихо сказала она. — А вы Марко?
«Нет, не Марко», — мелькнула у него мысль.
— Да, Марко. Марко Толедано. Это трюк или что-то в этом роде?
— Трюк?
— Подражание? Вы имитируете голоса? Что-то вроде имперсонификаиии, да?
На липе ее появилось выражение растерянности.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— Не понимаете? А разве вы не знаете, что поете как Билли Холидей?
Она была поражена.
— В самом деле?
— Точь-в-точь, — насмешливо сказал он.
— Правда? — Она положила руку ему на плечо, и Сэл почувствовал ее тяжесть. — Я в самом деле пою как Билли Холидей? — В голосе ее звучало сомнение.
Сэл кивнул.
— Какая-то загадка природы.
— Мой Бог! — воскликнула девушка, радостно улыбнувшись. — Это чудесно!
— Вы говорили, что любите старые песни. Но, Святая Дева Мария, это невероятно! Вы часто слушаете Билли Холидей?
«Черт побери! Конечно, часто! Как может быть иначе?»
— Когда я была маленькой, совсем крошкой, то все время кричала, и чтобы успокоить меня, папа ставил пластинки Билли Холидей. Представьте, я замолкала. И теперь, когда на меня накатывает тоска — ну знаете, подавленное настроение, я ставлю ее пластинку и вместе с грустью ощущаю счастье и еще, как бы это вам объяснить...
— Меланхолию.
— Правильно, то самое слово, — кивнула Изабель. — Пение Билли Холидей действует на меня именно так. И плохо и хорошо. — Она улыбнулась. — Это как заниматься любовью в плохую погоду.
«Перемени тему».
— Но когда вы вошли, вы напевали мелодию из Чаки. Значит, вы слушаете и другие пластинки?
— Я люблю всякую музыку. Особенно мне нравятся женские голоса. Мне нравится Чака Хан, Уитни Хьюстон, Энни Леннокс. И конечно, я люблю бразильскую музыку. Дхавен. Айвен Линс. — Она помолчала. Пристально посмотрела на него. — Как вы думаете, Марко, могла бы я стать певицей?
Сэл откинулся на стуле, обдумывая, что ей ответить, и произнес наконец:
— Вы уже певица, хотя... хотя еще не пели. — Он посмотрел на нее. — Понимаете, что я хочу сказать?
Она покачала головой.
— Нет.
Сэл вздохнул.
— Видите ли, музыка живет в вас. Вам только надо извлечь ее из себя. — Он потянулся за сигаретой. — Представьте себе, что вы блестящий музыкант и впервые играете на пианино, на барабане, на гитаре — на чем угодно. Вначале звучание инструмента вам кажется странным, неожиданным, вы не знаете, как использовать все его возможности, — Сэл зажег сигарету. — Но с первой же минуты вы чувствуете, чего ждать от этого инструмента и как он делает музыку. Музыка живет в вас. и извлечь ее можно лишь с помощью вашего голоса. Редко встретишь настоящего музыканта. — Он повернулся к ней. — И распознать его можно сразу, сколько бы лет ему ни было — шесть или шестнадцать. Если он талантлив, его будут слушать, как я слушаю вас.
Она сдвинула брови, стараясь уловить смысл его слов.
— Значит... значит... по-вашему, из меня выйдет хорошая певица?
— Необычайно хорошая. Просто замечательная! — Он потер шрам под густой бородой и закатил глаза. — Но готов ли мир принять такую исполнительницу, да еще имитирующую Билли Холидей?
— Марко, это плохо, что я пою как она?
Он продолжал с отсутствующим видом потирать шрам.
— Может, плохо, а может, нет. Кто знает? А вы уверены, что не стараетесь подражать ей? — Он выставил в ее сторону указательный палец.
— Марко, клянусь младенцем Иисусом, я просто пою. А если звучит как у нее... — Она повела плечами — типично итальянский жест, в какой бы части света итальянец ни оказался.
Какое-то время Сэл испытующе смотрел на нее. Затем отложил сигарету и опустил руки на клавиатуру.
— Пройдемся еще раз, — сказал он и заиграл.
* * *Остаток утра они провели в пустой столовой, и Изабель под аккомпанемент Сэла пропела все песни Билли Холидей, которые знала. А знала она их почти все. Даже самые первые, малоизвестные записи на старых пластинках начала тридцатых годов. Когда голос ее еще не терзал душу обволакивающим, пронизанным страданием тембром, не трогал до слез. Сэл просидел за инструментом все утро — опустошенный и разбитый, слушая, как эта наследница миллионов, это дитя из другой части света, этот испорченный тинэйджер Третьего мира поет каким-то необыкновенным, хватающим за сердце голосом. К тому времени, как они проиграли все песни Билли Холидей, удивление Сэла, склонившегося над клавиатурой, достигло предела. Девушка пела все лучше и лучше. Голос ее с каждой минутой набирал силу. Да. профессионализма ей явно недоставало, в частности, выразительности в интонациях, иногда она пропускала полтакта, иногда ее голос звучал приглушенно и жалобно, но это нисколько не портило ее пения, напротив, придавало ему особое обаяние. В ней жила музыка. Все, что делало Билли Холидей единственной и неповторимой, воплотилось и расцвело в юной Изабель, взбалмошной дочери миллионера Джемелли. Из ее красивого пухлого ротика лился голос легендарной Билли Холидей, светлокожей американской негритянки, наркоманки, умершей более тридцати лет назад, за двадцать лет до рождения этой девушки. Сэл слушал необыкновенный голос Изабель, звучавший все увереннее с каждой строфой, с каждым аккордом, и все происходящее казалось ему нереальным. Они играли и пели все утро. Пришли уборщики, послушали без всякого интереса, проветрили помещение и ушли, а Изабель все пела.
