Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда
Отец изменился. Справился с трагедией, которую ему пришлось пережить. Если он и знает, что дочь еще может разделить судьбу жены, то не подает виду. Иногда даже говорит о далеком будущем, моем далеком будущем, и о богатстве, которое меня ждет. У него — уже много лет — есть подруга, женщина на несколько лет младше его, вдова из того же поселка для пенсионеров, живущая на той же улице в трех домах от него, однако он отказывается жениться во второй раз, чтобы не лишать меня законного наследства. Его домик и несколько тысяч фунтов в доверительном паевом фонде предназначаются мне, и я тщетно убеждаю его, что не нуждаюсь в них, что он может распоряжаться ими по своему усмотрению и, если хочет, оставить жене.
Отец снова свернул на эту тему — что происходит при каждой нашей встрече — во время рекламы по телевизору. Рекламировали коммерческий банк.
— Все есть в моем завещании, все зафиксировано в письменном виде, — сказал он. — Чтобы избавить тебя от хлопот и оформления судебного полномочия на управление наследством.
— До этого еще далеко, — отмахнулась я.
— Тебе легко говорить — в твоем возрасте и с твоим здоровьем. Знаешь, когда я приезжал на обследование, то каждый раз встречал одного парня; по странному совпадению ему назначали на тот же день, но сегодня его не было. Как ты думаешь, почему? Месяц назад упал и умер, когда летел отдыхать на Ибицу, — прямо в магазине беспошлинной торговли.
Мы снова обратили свои взоры на экран, причем Белл сделала это гораздо медленнее, чем мы с отцом. Она с удивлением разглядывала его. Я подумала, что ее поразило нежелание отца признавать все еще угрожавшую мне опасность, но возможно, дело совсем в другом — его слова напомнили ей о том вечере, когда она спросила меня о завещании Козетты. Я не стала уточнять. Отец отправился спать, и примерно полчаса мы сидели вдвоем, но я ничего не спрашивала. Была еще не готова вызвать ее на разговор о Козетте и Марке.
Утром я проводила отца до вокзала. Возвращаясь пешком по своей улице, я увидела, что рядом с моим домом останавливается такси и из него выходит какая-то женщина. Смуглая, высокая и плотная, с большим животом, который превратился в такую же выдающуюся часть фигуры, как грудь. Волосы у нее были выкрашены в иссиня-черный цвет, а необыкновенно широкая прическа издалека казалась огромной шляпой черного цвета. Она расплатилась с таксистом, повернулась лицом к дому, окинула его внимательным взглядом, от крыши до маленького палисадника — так потенциальный покупатель осматривает выставленный на продажу дом. Потом открыла калитку и пошла по дорожке. Звук моих шагов заставил ее оглянуться. Наверное, я изменилась не меньше, но у нее имелось одно преимущество: она знала, что если я живу в этом доме, то меня, скорее всего, зовут Элизабет Ветч. Женщина произнесла мое имя, и я сразу узнала голос.
— Фелисити.
Я сидела за пишущей машинкой в своем кабинете в «Доме с лестницей» и прислушивалась к звукам, доносящимся из комнаты Белл наверху; стук закрывающейся двери и скрип 104-й ступеньки причиняли мне боль, поскольку я знала, что произойдет — то же самое, что и всегда. Белл пройдет мимо моей двери, не замедляя шага. Был конец лета, унылое и пыльное время, когда воздух в Лондоне становится спертым и неподвижным. Я подошла к окну — как и теперь — и увидела в сером саду белую хризантему Тетушкиной головы над одним из шезлонгов, а над другим недавно осветленный шиньон Козетты, на который упал серебристый лист эвкалипта, напоминая заколку.
Однако на этот раз, проходя мимо моей двери, Белл замедлила шаг. Потом остановилась. Что она делала, о чем думала? Может, размышляла о чудовищности вопроса, который собиралась задать? Я затаила дыхание. Белл постучала, причинив мне боль, такую сильную, что я не хочу о ней писать. Раньше она никогда не стучала, входя ко мне в комнату. Мой шепот был таким тихим, что пришлось повторить:
— Войдите.
Белл ни капельки не смущалась, если только не считать смущением то, что она остановилась на пороге и закурила. Если она и чувствовала, что нужно как-то объяснить наш разрыв, то никогда этого не показывала. Книги в мягкой обложке на моем столе были уже не теми, что в прошлый раз. Белл очень давно не заходила в мой кабинет. Она взяла «Что знала Мейзи»,[57] перевернула и внимательно изучила, словно искала клеймо на серебряной вещи. Потом выглянула из окна — вне всякого сомнения, чтобы убедиться, что Козетта далеко и не может нас услышать.
— Думаю, Козетта оставит все тебе.
— Что?
— Я имею в виду завещание. Ты должна знать, о чем я. Когда она умрет, этот дом и все деньги достанутся тебе.
— Не знаю. Вряд ли у нее есть завещание. Зачем? Она не собирается умирать.
Белл снова подошла к окну. Фрамуга была слегка приоткрыта. Белл закрыла ее и повернулась к окну спиной.
— У нее ведь рак, да?
— С чего ты взяла?
Она не ответила, и ее молчание повергло меня в ужас. Я вскочила:
— Кто тебе сказал? Ты что-то от меня скрываешь?
— Я знаю не больше твоего. Думаю, у нее обнаружили рак, когда делали соскоб или что-то там еще.
— Ничего они не обнаружили — Козетта абсолютно здорова. Потом она проходила осмотр. Все в порядке. Наверное, проживет еще лет тридцать, дольше меня.
— Понятно, — медленно и задумчиво произнесла Белл, словно тщательно что-то взвешивала в уме, перебирая варианты и отбрасывая негодные, а затем повторила: — Понятно.
Именно с этого момента я отсчитываю свою злость на нее, отвращение и ненависть. Эти чувства очень похожи на любовь, правда? Я злилась, потому что ее слова подтвердили давние опасения, что Белл не любит Козетту, и щедрость последней не вызывает у нее благодарности; что, живя за счет Козетты, не платя за квартиру и еду, Белл не испытывает к ней ни любви, ни симпатии.
— Я работала, и мне не хотелось бы прерываться. Уйди, пожалуйста. — Такого тона в отношении Белл я себе еще не позволяла.
Она ушла, но работать я уже не могла. Мысленно повторяла наш разговор, слово в слово, и несмотря на предположение, что Белл действительно думала, что я унаследую состояние Козетты, и хотела этого, ни злость, ни сердечная боль нисколько не ослабли. Я считала, что ее вопрос вызван исключительно заботой о будущем благополучии «подруги», покровительством которой она собирается воспользоваться. Если хозяйкой буду я, то при удачном стечении обстоятельств даже после смерти Козетты ей будет гарантирован здесь кров и стол, причем еще более роскошный. Мне казалось, что меня используют — и с самого начала использовали. Может, Белл подружилась со мной и подстроила нашу длившуюся несколько месяцев связь только потому, что видела во мне приемную дочь и наследницу богатой женщины?
Разумеется, я ошибалась. Льстила себе, преувеличивала свое значение. И даже представить себе не могла, что заставляло Белл задавать эти вопросы. Я слышала ее удаляющиеся шаги на лестнице, потом звук — громче обычного — закрывающейся входной двери. Белл почти хлопнула дверью. Меня всегда разбирало любопытство, куда она ходит — может, просто гуляет или навещает один из уголков Лондона, где выставлялись красивые вещи, Кенсингтон-Черч-стрит, Кингз-роуд или Камден. Вернулась Белл около шести и уселась перед телевизором вместе с Тетушкой, а этажом выше Козетта слушала Марка в радиосериале, где его герой женился и только что вернулся из свадебного путешествия.
В тот вечер, час или два спустя, умерла Тетушка.
Я в это время отсутствовала — злость на Белл заставила меня позвонить мужчине, с которым я познакомилась неделю назад на вечеринке и который после этого звонил и оставил для меня сообщение Мервину. Его звали Робин Кэрнс, и через три года я вышла за него замуж, но тогда еще не могла этого предвидеть. Просто использовала его, чтобы не думать о Белл.
Тетушка сидела в кресле рядом с Белл, и они смотрели очередной эпизод сериала о полицейском из Сан-Франциско. В какой-то момент, во время гонки на автомобилях по крутым холмам, с револьверными выстрелами и визгом шин, Тетушка откинулась на спинку кресла и умерла. Ее смерть была похожа на смерть Дугласа. Дай Бог нам всем умереть так тихо и благородно! Белл заметила, что с носа Тетушки свалились очки, но на пол они не упали, потому что были прикреплены к цепочке на шее. Белл практически не обращала внимания на Тетушку и хотя — как мне кажется — отвечала на замечания старушки, сама никогда не выступала инициатором разговора, не заводила речь о программе, не обсуждала актеров.
Марк приехал в девять, но не заглянул в комнату, где сидела Белл, хотя дверь в нее всегда была распахнута. В дом его впустила Мими, и Марк прошел через гостиную прямо в сад, к Козетте. Солнце уже зашло, поскольку в сентябре темнеет рано, но день выдался жарким, как в июле, и воздух еще не остыл от зноя. Вероятно, сад был наполнен терпким ароматом эвкалипта, как всегда бывает в теплые вечера. Я знаю, что светила луна — мы с Робином наблюдали за ее восходом, — дымчато-красная осенняя луна, большая и яркая, освещавшая нам путь на Кенсингтон-Гор.
