Дмитрий Петров - Нелюдь
Но потом все разрушилось. В один миг. Наверное, я был слишком впечатлительный и романтичный юноша. Что называется — домашнее, книжное воспитание.
Влюбленность мешала мне даже целоваться с Хельгой. Она казалась мне почти неземным существом, почти небожительницей.
Наверное, тут сказывался и ее сильный акцент. Она говорила по-русски с акцентом, который казался мне очаровательным. Характерные для эстонцев протяжные гласные и трудности с шипящими звуками приводили меня в полное умиление.
Кроме того, я был мальчишка, а она почему-то казалась мне загадочной и таинственной взрослой дамой. Когда я приезжал к ней в общежитие, я с трепетом видел тумбочку рядом с кроватью Хельги, на которой стояли и лежали разные красивые и непонятные предметы женской косметики и вообще женского обихода. Каждый раз перед этой тумбочкой я благословенно замирал.
Европейская дама — вот кем она мне казалась. Как же взять да и поцеловать такую?
Так называемые прибалты всегда вызывали у русских восторженный трепет. К нашей семье это не относилось. Мои родители родились и выросли в Эстонии, так же, как и их предки. И сам я частенько проводил лето на даче в Нарва-Йыэсуу, у старых знакомых.
— Народ как народ, — говорил папа. — Точно такой же, как и все остальные малокультурные народы… Пьют кофе, чистят улицы шваброй, но на этом все и заканчивается.
— А поэты, писатели, художники? — вспоминала мама и называла выплывавшие из памяти имена, которых никто в мире никогда не слышал.
— Вот именно, — говорил папа и смеялся. На этом разговор и заканчивался. Но Хельга меня завораживала. Она была такая изящная, такая стройная, такая стильная…
На чем держалась наша дружба эти полгода? Не знаю, но я чувствовал, что Хельга относится ко мне с интересом. Только вот в гости отказывалась прийти.
— Это неудобно, — говорила она каждый раз и шутливо трогала меня за запястье. — Прийти в гости к молодому человеку — это к слишком многому обязывает…
А закончилась моя любовь на первом курсе совершенно внезапно. Была уже весна, и я провожал Хельгу в общежитие. Помнится, мы были с ней в театре. Приезжал на гастроли театр «Ванемуйне» Каарела Ирда, и я пригласил Хельгу.
Перед общежитием был скверик, куда мы и зашли покурить. Сели на лавочку, и тут я решился наконец поцеловать Хельгу.
«Сколько можно! — сказал я себе строго. — В конце концов, это становится смешным. Такая робость просто неуместна, и, наверное, разочаровывает Хельгу… Она, может быть, ждет активности с моей стороны и уже подумывает, не идиот ли я…»
Я поцеловал ее, и ничего страшного не произошло. Хельга нисколько не возражала. Она в ответ обняла меня за плечи, и мы стали целоваться. Мимо проходили знакомые студенты, некоторые видели нас на лавочке и хихикали, но мы не обращали на это внимания. В студенческой среде то, что мы делали, не считается зазорным. Кто же не целуется в студенческие годы на лавочке? «Тогда и в институте учиться не стоит», — говорил один наш студент.
Одно только меня несколько озадачивало. Мне казалось, что я как бы «ломлюсь в открытые ворота…»
Я целовал Хельгу, она не возражала, обнимала меня. Но в то же самое время ее губы оставались мягкими и холодными. Она раскрывала их в поцелуе, но делала это как-то механически. И объятия ее рук были холодны. Не было той порывистости, которая сопровождает подобные «упражнения»…
Хельга позволяла себя целовать, а не делала это сама. Позволяла старательно, как прилежная ученица. Но в этом не было ни капли живости, ни одной искорки не только страсти, но даже интереса ко мне.
Я вгрызался в ее раздвинутые холодные губы, я пронзал языком ее рот. Хельга была спокойна и позволяла мне делать все это. И все. Не более того.
— Не надо, — остановила она меня, когда я стал рукой на ощупь расстегивать ее блузку, чтобы достать до груди. — Не надо. Тут много людей. И ты порвешь платье.
Это было сказано таким трезвым голосом, так рассудительно, что у меня даже прошел пыл. Я был озадачен.
Казалось, и сама Хельга была не удовлетворена. Когда я, пораженный ее спокойным тоном, отпрянул от ее лица, она, видимо, что-то сообразив, сама поцеловала меня, как бы приглашая продолжить прерванное занятие.
Я подумал, что, может быть, до нее «дошло», но и тут я ошибся. Мои надежды были тщетны. Хельга целовала меня теперь сама, но и в этом она вела себя как ученица, выполняющая задание. Она прилежно прилеплялась губами к моим губам, старательно просовывала язычок, но все это уже не могло меня вдохновить.
И тут надо же было появиться кошке. Летом кошки, как известно, увеличиваются в числе. Зимой они, может быть, сидят дома или, если бездомные — по подвалам и чердакам. А летом они гуляют. Каждая «сама по себе».
И вот такая именно бездомная кошка подошла к нам и стала тереться об ноги. Сначала — о мои, потом — о Хельгины.
Наверное, кошка думала, что мы дадим ей поесть, но напрасны были её ожидания. Ничего съестного у нас с собой не было. Кошка потерлась еще раз и подала голос.
— Ур-р, — сказала она. Мы с Хельгой не обращали на нее внимания, занятые собой. Как говорится, сытый голодного не разумеет…
— Мр-р… Ма-а-ау, — повторила кошка, стараясь придать своему голосу убедительности. Надо же было как-то объяснить нам, что она уже сутки ничего не ела!
Вероятно, в этот момент кошка лизнула голую ногу Хельги. Или ткнулась в нее мордочкой.
— А, — досадливо сказала Хельга, на секунду оторвала свои губы от меня и, метко прицелившись, острым концом туфельки изо всех сил ударила кошку прямо в подставленную морду…
Удар был вообще очень сильным, к тому же носок у туфли был заострен, так что морда кошки оказалась здорово разбита. Животное завопило и отскочило от нас. Я еще успел увидеть ее окровавленную морду.
— Лижется тут, — брезгливо произнесла Хельга и вновь приникла к моим губам. Но я больше не хотел целоваться. Не так-то это было и приятно с самого начала… Эксперимент был явно неудачным. К тому же… У нас дома всегда жили кошки. Иногда они пропадали, убегали куда-то. Мы заводили другую. Потом одна кошка умерла. Папа лично закапывал ее в землю на газоне возле дома.
Я не мог представить себе, что можно просто так взять и разбить такую смешную кошачью мордочку.
— Давай я провожу тебя до дверей, — сказал я, отстраняясь от Хельгиных поцелуев. — А то уже поздно, и общагу могут закрыть.
Хельга сделала вид, что ничего не заметила, что ничего не произошло. Она спокойно согласилась, и мы встали со скамейки, где произошли наши первые и последние поцелуи.
Я проводил ее до дверей, мы попрощались, и я поехал домой. В метро, сидя в пустом вагоне предпоследней электрички, я думал о том, что есть вещи, недоступные простому пониманию. История с кошкой не то, чтобы потрясла меня. Нет, все-таки кошка — это всего лишь кошка. Многие люди не переносят этих животных. Но сделать зло бедной кошке ни за что? Сделать походя, как бы случайно! Во время поцелуев…
Всякий человек наполняется нежностью в этот момент, он не может разбить в кровь физиономию ближнему своему. Кошка ведь — тоже ближний, как ни крути. Она живое существо.
И вдруг с меня как бы спала пелена. Полгода я боготворил Хельгу, она казалась мне воплощением совершенства. Я думал, что не смогу жить без нее. Что именно она — мой идеал, то, к чему я стремился, ради чего был рожден.
Вся жизнь моя была залогомСвиданья верного с тобой…
Вот какими словами я обращался к Хельге.
Теперь же я впервые усомнился в этом. Я не понял ее поступка. Может быть, я так остро пережил это, что и наши поцелуи оказались какими-то странными…
И я в одно мгновение как бы пережил свою первую трогательную любовь. Перешагнул через нее. Через свое детство, через свой романтизм и восторженное ощущение действительности.
Мой папа был хирургом. Это довольно грубая специальность, она не дает особенно миндальничать. Но папа был потомственным хирургом. Его дедушка был первым хирургом в Эстонии, который сделал в свое время трепанацию черепа. У папы были грубые сильные руки с толстыми пальцами и тонкая душевная организация.
Когда в тот вечер я приехал домой, он сидел один на кухне и приканчивал «четвертушку». Он всегда выпивал «четвертушку», когда у него был операционный день. Он приходил домой усталый, переодевался и садился ужинать. Этот ужин затягивался надолго. Мама обычно не выдерживала и уходила к себе в комнату, но папа не обижался. Он оставался один и спокойно допивал маленькую в одиночестве, молча размышляя о том, правильно ли он сделал надрез на трахее во время второй операции…
Папа посмотрел на меня, вошедшего в квартиру, и, доливая себе в стопку остатки водки, удовлетворенно сказал:
— Ага! Кажется, ты излечился.
Я прошел на кухню и сел напротив палы. Он еще раз оглядел меня и хмыкнул:
