Николь Нойбауэр - Подвал. В плену
Она подошла ближе и взглянула ему через плечо. Резкий запах давно не стиранного шерстяного свитера ударил ей в нос. Паульссен концентрировал свой запах вокруг себя, словно собственную атмосферу. На полотне перед ним виднелись красные брызги – абстрактная картина, как у Джексона Поллока[47]. Это был успех по сравнению с ужасными розами, которые обступали Элли со всех сторон.
– Это вы нарисовали? Мило.
Снова в ответ раздалось бульканье – продолжительный шум откуда-то из глубин его горла. Элли даже показалось, что это рычание. Она отступила.
– Почему вы пришли на похороны Розы Беннингхофф?
– Похороны? – Он резко обернулся. – Кто умер? Кто-то с этажа?
– Нет. – Элли отчетливо произносила каждый слог, как школьная учительница: – Роза Беннингхофф.
– Такой не было на моем этаже.
Взгляд Паульссена вновь устремился вдаль. Либо он безбожно обманывал ее, либо его моменты просветления становились все короче. Но вот на что он был способен в такие моменты? Улизнуть из пансиона на ходунках, добраться на метро до кладбища и сбежать от полиции – для этого нужны силы и криминальный азарт!
Элли не слышала, как открылась дверь. Неожиданно рядом оказалась какая-то азиатка на голову ниже Элли и по весу не тяжелее ее правой ноги. Крошечная женщина взглянула на нее сияющими глазами:
– Вы хотели со мной поговорить? Господина Паульссена так редко посещают люди, но теперь они приходят все чаще.
– О да, госпожа…
– Ли.
– Госпожа Ли, меня зовут Шустер, я из уголовной полиции Мюнхена. – Она указала на маленькую кухонную нишу, где их не мог услышать Паульссен.
Он снова смотрел на запятнанный холст. Элли не понимала, отвлекся ли старик или слушал их, навострив уши.
– Вы вчера работали? – тихо спросила она.
– Да, да, я вчера была на службе, – хрипло хихикнула Ли.
– Вы не могли бы припомнить, выходил ли господин Паульссен?
– О да, он снова сбежал, наш господин Паульссен. А ему ведь нельзя выходить без сопровождения.
– Он вам не рассказывал, куда он выходил?
– Нет, нет, он ничего не рассказывает.
Элли вытащила фотографию Розы Беннингхофф. Наверное, ей стоило попросить Зеефельдта предоставить снимок Розы в молодости. Может, тогда удалось бы вызвать нужные воспоминания у старика. У Элли было фото Розы из рабочего резюме, где та выглядела идеально до последней светлой пряди. Большинству женщин не всегда удается выглядеть столь безукоризненно.
Но в конце концов Розе это ничем не помогло.
Элли протянула снимок госпоже Ли:
– Вы когда-нибудь видели эту женщину?
– Да, она когда-то приходила, очень милая особа. Разве она не его дочка?
– Когда это было?
– О, уже давненько… Около двух недель назад.
В десятку. Значит, эти двое все-таки виделись. Но что, черт побери, их связывало вместе? Почему Роза добровольно пришла в пещеру этого безумца? Для интрижки она была слишком молода. Если он в прошлом сделал с ней что-то дурное, Роза едва ли стала бы разыскивать его добровольно. Или все же нет? Может, Паульссен был виновен в том, что когда-то девочка-подросток перестала разговаривать с родственниками?
– Вы слышали, о чем они беседовали?
– Нет, нет. – Госпожа Ли покачала головой. – Женщина была очень печальна, когда пришла. У нее… – азиатка призадумалась, – у нее на глаза наворачивались слезы, понимаете?
– Во всем виновата эта тварь.
Они совсем забыли о Паульссене, который до этого момента сидел, скорчившись над своей картиной, и словно дремал. Его бесцветные глаза смотрели на них через дверной проем. Паульссен открыл рот, внутри него что-то затарахтело, словно заводилась какая-то машина. Потом он произнес:
– Тварь во всем виновата.
Элли подошла к нему и наклонилась:
– Что вы имеете в виду? Какая тварь?
Но Паульссен снова впал в оцепенение. Нижняя челюсть отвисла.
Элли выпрямилась и окинула взглядом розы, которые смотрели на нее со стен. Это была любовь. Безумная, порочная, больная любовь. Спасайся кто может.
Вехтер наклонился к Оливеру:
– Но госпожу Вестерманн и господина Брандля тебе придется ко мне пропустить, по крайней мере, для протокола. К сожалению, такие у меня предписания. Ты можешь пойти нам навстречу?
Оливер засомневался, перевел взгляд на Ханнеса.
– Господин Брандль будет только ассистентом. Это подойдет?
Мальчик кивнул.
– Разговор будут снимать на видео. Господин доктор Ардентс из детской клиники «Хаунершен» будет слушать нас в другой комнате, чтобы мы не зашли слишком далеко. Запись разговора никто, кроме нас, не увидит, ее потом сотрут.
Оливер взглянул на неуклюжего мужчину, волосы которого были собраны в хвост. Тот попытался улыбнуться мальчику. Оливер поджал губы, опустил голову и кивнул.
– Тогда я распрощаюсь сейчас со всеми этими людьми.
Ким схватил портфель, госпожа доктор Ульрих-Хафенштайн проворчала нечто похожее на: «Я за всю свою карьеру такого…»
Оливер не удостоил ее и взглядом. Выходя, адвокат прошипел на ухо Вехтеру:
– Из всего того, что вы здесь будете обсуждать, на столе у судьи не окажется ничего. Ничего.
Вехтер подождал, пока шаги стихнут, потом кивнул. Наручники щелкнули – и Оливер освободился. Мальчик нерешительно сделал несколько шагов по комнате и остановился как вкопанный при виде плюшевых медведей и детских книжек с картинками.
– Это ведь вы не всерьез, правда?
– Пусть они тебе не мешают. Они нам нужны, когда здесь дают показания дети. Мы пришли сюда только потому, что тут есть камеры.
По какой-то непонятной причине это объяснение успокоило Оливера, и он присел. По крайней мере, в комнате сейчас стояли обычные стулья и стол. Коллеге Вехтера пару недель назад пришлось сидеть на крошечном розовом стульчике перед четырехлетней свидетельницей. Девочка держалась за живот от смеха. Оливер окинул взглядом комнату. Он развернул стул так, чтобы не сидеть спиной к двери.
– Сейчас я расскажу тебе кое-что о твоих правах. Возможно, ты уже это знаешь.
Вехтер произносил заученный текст, а Оливер внимательно наблюдал за ним. Комиссар еще никогда не смотрел в такие светлые глаза. Глаза аспида.
– Оливер, мы записываем этот разговор на пленку. Чтобы позже могли передать все правильно, так, как ты сказал, и ничего нельзя было подделать. Ты на это согласен?
– Хорошо.
– Если ты устанешь, просто скажи «стоп», и мы сделаем паузу или прервемся. Договорились?
Оливер кивнул.
– Скажи, пожалуйста, «да» или «нет» для аудиозаписи.
– Да.
Вехтер положил ладонь на руку Ханнеса:
– Будь так любезен, сходи в кафетерий и принеси нам булочку и колу.
Кола помогала привести человека в порядок, если это было необходимо. Этому комиссар научился за долгие годы работы. Ханнес пристально посмотрел на него и ушел, не сказав ни слова. Вехтер подождал, пока дверь за ним закроется на замок.
– Ты знаешь, почему ты здесь?
Мальчик пожал плечами.
– А как сам думаешь, почему ты здесь оказался?
– Из-за моей мачехи и всего этого дерьма.
– Да, точно. Из-за твоей мачехи и всего этого дерьма. Это ты удачно выразился.
Вехтер ткнул пальцем в строчку протокола:
– Ты дословно сказал: «Кто может гарантировать, что я в тот день не взял в руки нож, не пришел к своей мачехе…» Этот так?
– Да, я так и сказал.
– И ты остаешься при этом мнении?
– Может быть.
– Такое могло случиться?
– Забудьте об этом.
– Ты уж решись. Должен ли я забыть или такое могло случиться на самом деле?
– Я не могу ничего вспомнить. Этот вечер полностью стерся из памяти.
– Полностью?
Оливер вздохнул, словно хотел что-то ответить, но потом просто выдохнул.
– Ответь мне, пожалуйста. Ты совсем ничего не помнишь или у тебя остались какие-то воспоминания?
– Не знаю.
– Как ты можешь не знать, помнишь ты или нет?
– Выньте какой-нибудь день у меня из головы. Тогда и поймете.
– Если бы я мог влезть в твою голову, я бы уже раскрыл это дело.
– Но вы ведь не хотите этого.
Нет. Именно этого и хотел Вехтер – один разок заглянуть в эту голову. И так, чтобы она не сломалась.
– Ты именно из-за этого вчера убежал?
– Нет.
– Тогда почему ты сбежал из дома?
Оливер пожал плечами:
– Это ведь свободная страна, правда?
– Оливер, почему?
– Захотелось.
Вопросы отскакивали от него, как резиновые мячики. Сегодня он может и не сломаться, он функционировал. Сколько он еще продержится под этим защитным панцирем, прежде чем разлетится на куски? Недолго. Что тогда они там обнаружат?
Дверь открылась, вошел Ханнес и поставил на стол бутылку, положил рядом завернутый в бумагу сэндвич. Оливер даже бровью не повел, он не сводил глаз с Вехтера. Понял ли он, о чем идет речь? Убийство. Светлые глаза оставались непроницаемыми.
– Что ты вчера хотел мне рассказать?
– Если бы я хотел, я бы рассказал, да? Я могу вообще ничего не говорить. Это мое право.
