Иэн Бэнкс - Канал грез
Она сказала, что поедет к матери и все там обдумает, обсудит с нею его предложение. Он тоже хотел ехать, но она не разрешила. На станции он был печальным и подавленным и просветлел только тогда, когда увидел продавца цветов и купил ей столько роз, что она с трудом могла их унести. Всю охапку, кроме одной розы, она оставила у охранника, постеснявшись идти с таким букетом через вагон. Единственный цветок, который она взяла с собой, лежал перед ней на столике, его отражение темнело в смотрящем на каменную стену оконном стекле.
Держа розу за стебель, она катала ее по столику, наблюдая, как бархатные мягкие лепестки сминаются под тяжестью цветка, а потом снова расправляются, очутившись сверху. Она сама не знала, что сказать матери. Как всегда, Хисако скрыла от нее это свое увлечение. Она не знала, читала мать что-нибудь об этом в газетных сплетнях или нет; обыкновенно она, как и ее подруги, не читала светскую хронику, но… Ладно, это может оказаться для нее сюрпризом, а может, и нет, и тут уже ничего не поделаешь. Но что скажет мать? Ей вдруг стало тяжело при мысли, что мать, скорее всего, обрадуется и будет уговаривать ее, чтобы она согласилась. И сразу задумалась, что означает эта тяжесть.
Она все сидела и катала розу взад-вперед. Какой бы счастливой она могла стать, подумала Хисако. Какой счастливой, довольной, удовлетворенной. Она приложила большой палец к шипу и надавила, ощутила укол и стала наблюдать, как на бледной коже подушечки пальца проступила маленькая алая капелька. Она задумалась над тем, сколько часов провела за инструментом с неизменным ощущением того, что музыка должна что-то компенсировать, что она играет ради того, чтобы восполнить нечто такое, чего недостает в ее жизни. Жила тихо, если не сказать добродетельно, и если она и позволяла себе отвлечься, то всегда знала, что после передышки будет играть еще лучше. Она никогда не позволяла себе слишком высоко поднимать голову; никогда не гналась за наслаждениями, довольствуясь теми радостями, которые находила в любви к музыке, редких мимолетных романах, общении с друзьями. Ей нельзя было распыляться на обыкновенные удовольствия, жить слишком полной, яркой, насыщенной жизнью.
Почему? Да потому.
Спустя некоторое время она перестала катать цветок взад-вперед по столику, а взяла свою единственную розу и спрятала в футляр для виолончели.
Раздался лязгающий звук, вагон дернулся и качнулся, а значит, был подан запасной локомотив, — а она так и не пришла еще ни к какому решению. Поезд двинулся, пассажиры захлопали в ладоши. Жизнь возобновилась, а она все думала и думала, и мысли ее блуждали по тому же кругу.
Она не заслужила этого, но много ли найдется людей, которые получают то, что они заслужили? Это будет ад; он начнет увлекаться другими женщинами, в конце концов, он же моложе ее, а то, что было между ними, пройдет, это лишь мимолетная вспышка. А может быть, они вместе состарятся, и он всегда будет любить то, что спрятано в ней, то, за что он, наверное, ее полюбил, ведь она далеко не так привлекательна, как все эти кинозвезды и модели. Нет, это слишком, она сделает из себя посмешище… но жизнь коротка, и что-то должно в ней произойти.
Мать встретила ее на станции, веселая и оживленная; Хисако не помнила, чтобы видела ее раньше такой молодой. Та радостно обняла дочь и даже не упомянула о трехчасовом ожидании. «Она, должно быть, все знает», — устало подумала Хисако.
Госпожа Онода взяла дочку под руку. Она решила, что Хисако должна первой об этом узнать. У нее новый друг, замечательный человек; она извинялась, что до сих пор держала это в секрете, но иначе пошли бы разговоры, и она хотела подождать, пока их отношения не будут официально оформлены. Она уверена, что Хисако он тоже понравится. Она так счастлива! И подумай, теперь ты больше не будешь наполовину сиротой!
Хисако улыбнулась и сказала матери, что очень рада за нее.
В тот вечер она спустила розу в унитаз.
Она нашла швартовую бочку и забралась на нее. Теперь дождь пошел большими невидимыми каплями, холодными и тяжелыми. Несколько минут она отдохнула, затем подняла взгляд к нависающему над головой V-образным выступом носу корабля. Она видела его очертания скорее в своем воображении, чем наяву: огней на носу горело немного, и свет их был очень тусклым. Дождь усилился, струи хлестали в лицо. Вздохнув, она посмотрела вниз, потом пожала плечами и, встав на слегка наклоненную скользкую поверхность, взялась за швартовый конец, тянущийся к судну. Она ухватилась за него покрепче — он был мокрый, но не масляный. Обхватив его ступнями, она напрягла мышцы и сильно оттолкнулась ногами, потом подтянулась на руках. Оказалось не так уж и трудно.
Она полезла вверх.
К тому времени, когда она забралась на борт, дождь уже колотил, как гравий, сыплющийся из самосвала; над холмами гремели раскаты грома. Через клюз она заглянула на судно: пустая серо-черная палуба под проливным дождем. Она просунула голову в клюз и вспомнила про камеры. Камера была направлена на корму, так что она не попадала в поле ее зрения. Пролезла через клюз и спряталась под кожухом лебедки. Вокруг молотил дождь. Опять высунула голову и стала всматриваться в надстройку, которая, как островок, возвышалась над пространством палубы, покрытым змеящимися трубами.
Она задумалась, что делать дальше. Почему она все это делает?
Потому. Потому что ей не придумать ничего лучшего.
Она тихонько про себя рассмеялась, знобко дрожа в прилипшей к телу одежде.
На мостике горели красные лампочки. Она видела, как кто-то ходит там, в сухом теплом свете. Правый борт осветила молния, отбросив электрические голубые тени на белый утес надстройки.
У меня нет никакого оружия, подумала она. Одни лишь пустые руки. Даже нож утонул вместе с ремнем.
Она заметила движение: сквозь стену дождя в свете фонарей нижней палубы с понтона поднялся по трапу человек в военной форме. Хисако проследила, как этот боевик встретился с другим, худощавым, и как они оба скрылись в надстройке. Вскоре после этого на танкере погасли все огни, остался только красный свет на мостике.
Сначала это ее удивило; она подумала, что если они действительно боятся внезапного нападения, то должны были бы осветить все судно прожекторами… но тут же вспомнила о приборах ночного видения. На первый взгляд это казалось разумным.
Она подождала, пока ее глаза привыкнут к темноте. Теперь она могла разглядеть на далеком мостике боевиков. Их было несколько, и все с инфракрасными биноклями. Она нашла поблизости место, где можно было бы спрятаться под переплетением труб, так что если снова включат огни и воспользуются телекамерой или просто придут проверить, ей можно будет укрыться от глаз. Через некоторое время на мостике остались для наблюдения только два боевика, потом только один; он сидел на стуле посреди мостика, смотрел по сторонам и время от времени подходил для проверки то к правому, то к левому окну.
Грянул гром, и над головой, осветив судно, холмы и остров, вспыхнула молния. После одной из молний, когда часовой с прибором ночного видения смотрел в другую сторону, она сделала первый рывок вперед.
Выждав, когда часовой опять отвернулся, она сделала следующий бросок, затем проползла по залитой дождем палубе до укрытия под главным трубопроводом. Здесь она почувствовала себя в относительной безопасности, отсюда она могла свободно пробраться на четвереньках до середины палубы, где торчали головки клапанов и находились насосы и пульт управления загрузкой и выгрузкой содержимого танков. У нее над головой сверкающие молнии озаряли голубым светом раскинувшуюся по всей палубе сеть трубопровода, выхватывая из тьмы миллионы стремительно падающих сверху дождевых капель. Она стала пробираться вперед.
На четвереньках она поползла по мокрой палубе, то и дело моргая, чтобы стряхнуть с ресниц дождевые капли. Подтягивалась на руках и локтях, отталкивалась ногами. Старалась придумать, что будет делать, но ничего особенного в голову не приходило. Она подозревала, что уже исчерпала отпущенное ей на сегодня везение и эти всполошившиеся, нервничающие ребята вряд ли окажутся такой простой добычей, как те, на «Надии». Тогда она всех захватила врасплох; обыкновенно так не бывает.
Зуд в промежности заставил ее остановиться и почесаться. Кожа опрела, надо было, несмотря ни на что, выбрать время и как следует помыться. Но теперь ничего не поделаешь, тогда было некогда, а…
Тут вдруг ее неожиданно стошнило.
Желудок был почти пуст, поэтому вырвало ее в основном желчью; она смотрела на то, что выдавливает из себя, стараясь делать это как можно тише, и не переставала при этом удивляться. Это было совершенно неожиданно. Никакой тошноты она не чувствовала. Выдавив последний тяжелый плевок, она перевернулась на спину под фланцами, соединяющими два отрезка трубы, где дождь стекал почти сплошной струей. Она подставила рот под плещущую струю и стала полоскать и сплевывать, полоскать и сплевывать; затем принялась глотать и глотать.
