Линор Горалик - Половина неба

Линор Горалик, Станислав Львовский.

Половина неба

America you don't really want to go to war.

America it's them bad Russians.

Them Russians them Russians and them Chinamen.

And them Russians.

«Ferry me across the water,

Do, boatman, do.»

«If you’ve a penny in your purse

I’ll ferry you.»

John F. Kennedy International Airport, New York

Небо, — я всё думал, что же у них тут с небом. Вот уж, казалось бы, что не должно отличаться. Небо, воздух, there's nothing between us, but the air we breathe. Но это же нас и соединяет, — от губ до губ, от гортани до гортани, от крови до крови. Небо прозрачное, резкое, над Москвой даже и представить себе такого нельзя. Нельзя, я знаю, я его всегда фотографировал, Смена-8М (советский предок нынешних мыльниц), потом старый ФЭД-4 с желто-зелёным фильтром, потом была ГДРовская Practica, Олимпусы, Никоны, Кэноны, бог весть что, поляризационные стёкла, подъём в пять утра, — только бы облака вышли порезче, схватить свет за шкирку и утащить в тёмную комнату с красным фонарём. Небо над Берлином, небо над Триром, небо над всей Испанией, небо над Йоханнесбургом, небо над Нью-Йорком. Нужно было о чем-нибудь думать, я думал о небе. У меня получалось.

Прозрачное, резкое, даже сквозь купол не то из стекла, не то из плексигласа, — я погасил сигарету, бросил её на чисто выметенные плиты, — укоризненный взгляд охранника, — просочился с чемоданом через тяжёлую вертушку в первый терминал. Чёрт меня догадал лететь Air France, говорил же Никита, не пей из лужи. И вот — Flight 203 New-York/JFK — Moscow/SWO is delayed due to technical reasons. Suggested boarding time is 3 p.m. We are sorry for the inconvenience. Ещё два часа в предбаннике, единственный киоск с непригодной едой на нижнем ярусе и, слава богу, хоть кресла удобные. Ты всегда думал: вот происходит то, что происходит — как у человека хватает сил на это, на мелкие детали, на то, чтобы подумать: «Хотя бы кресла удобные», подумать о еде. О небе. Думать. Есть. Сдавать чемодан. Сидеть. Ждать. Два часа назад я не мог ничего. Так, видимо, и проявляет себя ангел-хранитель — этими передышками, когда вдруг отпускает, и можешь думать. Смотреть по сторонам.

Пожилая дама кричит на тоненькую мулатку в форме авиакомпании — жёлтый и чёрный, Lufthansa? — Ze sorvice iz very bed! Сильный акцент, что-то я никак не могу сообразить какой. А девочка ведь даже послать клиента не может, как жалко её. Накричавшись, дама отходит к своему, видимо, мужу, они говорят между собой, сначала на английском, всё таком же плохом, потом на языке, который я, фотограф, повидавший свет, пересекавший на осле экватор, опознать не могу. Вот ведь. Старушка как-то быстро переходит в другой регистр, в нежный, что ли, ведёт мужа к креслу, усаживает и семенит вниз, — за едой, видимо. Я сажусь рядом с ним и достаю из сумки последнего Бэнкса, которого давно бы уже пора перестать читать, ещё после второго романа, но привычка, привычка. Я смотрю в книгу, но там не слова, а буквы.

— Не посторожите мой багаж, а то я хочу выйти покурить?

Джентльмен поворачивается ко мне, говорит медленно:

— Конечно. Я бы с радостью. Но вы должны понимать, что это запрещено.

Я вытаскиваю чемодан за собой, сумка с техникой болтается на плече, тяжёлая, неудобно. Снаружи постепенно становится жарко.

Возвращаюсь.

— Вы простите меня, — говорит он с тем же акцентом, впрочем, не таким сильным как у жены, — это в последнее время такие правила, меры безопасности, вы же понимаете.

Я сейчас все понимаю про меры безопасности, это да.

— Конечно, — отвечаю я, — а скажите, что это за язык, на котором вы говорили?

Он смотрит на меня, улыбается:

— Румынский.

— О, так вы из Румынии?

— Да, но уже десять лет живём в Штатах.

Он делает комплименты моему английскому, я оправдываюсь, что говорю куда лучше, чем понимаю, а тут свои неудобства — при хорошем произношении никто не считает нужным отвечать помедленнее и поразборчивее. Он явно хочет говорить о российской политике. А я не хочу. На огромном экране прямо перед нами беззвучно мелькают какие-то экзотические страны, с трудом опознаваемые, оператор делает всё, чтобы в кадр не попали жалобные камбоджийские дети, арабы в пыли на улицах, где козы жуют обрывки газет, — витрина, бесконечный танец, водопад, бабочки, Майорка, dolce far niente европейских кафе. Потом он начинает спрашивать невпопад, я невпопад отвечаю и разговор двух бывших жителей соцлагеря как-то сам по себе исчерпывается, мелеет, я сейчас плохой собеседник, хотя ангел-хранитель и утирает мне пот со лба. Приходит его жена с бутербродами, я пользуюсь моментом и окончательно погружаюсь в мелькающие картинки, девочка-мулатка из-за стойки Люфтганзы, да, глядит на моих собеседников с ненавистью, издалека.

Объявляют регистрацию моего двести третьего, два часа прошло. Может, они прошли не везде, может, только тут? Я иду к стойке.

— Bonjour mademoiselle.

— Parlez-vous Français??

— Oui, oui, je parle Français comme une vache espagnole.

Смеется. Я молодец. Держусь, шучу, все дела.

— May I see your passport, please?

Я прошу место у окна, но она извиняющимся тоном сообщает мне, что остались только места у прохода. По большому счету мне наплевать.

— Next, please! — орёт на весь зал охранник. Я вынимаю из карманов московские ключи; кошелёк, из которого всё время норовят высыпаться мелкие даймы, никели и пенни, четвертаки я рассовал по телефонам-автоматам — в Квинсе, на Манхэттене, в Oceanside, безо всякого результата; Wrigley's с каким-то вкусом, который только здесь, и я хотел привезти Андрею пару пачек… сигареты, фольга звенит, нельзя; затерявшаяся плёнка, CD-плеер. Снимаю ботинки, кладу их в тот же лоток, босиком прохожу сквозь рамку. Звенит. Полноватая негритянка водит по мне металлоискателем, да, пряжка ремня, а что это у вас тут в кармане ветровки? — Где? — Вот тут. — Ничего. Я выворачиваю карман. — Да нет, вот тут. — Ничего. Ох, простите, тут дырка в кармане, что-то попало. Я вытаскиваю ключи, два ключа. Она улыбается: внимательнее, сэр, внимательнее. — Да, спасибо, конечно. Обуваюсь, рассовываю по карманам мелкие металлические предметы, сумка с аппаратурой, останавливаюсь. Значит, ключи. Вот этот, побольше — от входа, вот этот — от почтового ящика. Я засовываю их поглубже в один из многочисленных карманов куртки, куда обычно кладу крышку от объектива, и двигаюсь в сторону Duty Free. Литровой бутыли Red Label по идее должно хватить до Москвы, даже учитывая стыковку в Орли. Я бы купил две, на всякий случай, но нет, нельзя так, ангел мой, не подливай мне.

Расстегиваю сумку, в которой лежит, что лежало сегодня утром, то есть что попало, — в бессмысленном беспорядке. Заталкиваю бутыль между родным изданием и пособием по рисованию манга — и вижу его. Вернее, её: сбоку из сумки торчит рукоять пистолета. Мы заглянули внутрь «Хассельблада», который я таскаю с собой пять лет, еще с Будапешта. Мы заставили меня снять кроссовки, мы обнюхали меня металлоискателем, а пистолет нас не интересует, нет, нам плевать на ваш пистолет. Мало ли что у него на рукоятке шерифская звёздочка. Это я знаю про звёздочку. А они не знают про звездочку, они просто не увидели его. Никто не заметит, — пропавшее письмо Шерлока Холмса, лежащие на виду ружья Каролины Уотсон. Когда я положил его в сумку? — Посадочный талон, пожалуйста. — Да пожалуйста.

7 июля 1983

Над круглым столом, на террасе, висел абажур, склеенный Феликсом из бумажных стаканчиков. Когда по вечерам лампу зажигали, стаканчики просвечивали почему-то красноватым. Деньги на абажур, разумеется, были. Просто Феликс, невероятный работяга, архитектор по профессии, страшно любил мастерить такие штуки — по нынешним временам, которые он застал только краешком, быть бы ему обязательным персонажем всех глянцевых журналов, — он и правда был архитектором от бога, построил в Гудауте, в Абхазии кафе, прямо в стеклянную витрину которого входила с улицы бронзовая фигура в человеческий рост — невероятная смелость. Что осталось от того кафе после войны, во время которой воевавшие на стороне Абхазии чеченцы играли отрезанными головами грузин в футбол, а легионеры из «Мхедриони» жгли абхазов целыми сёлами?

Он всегда что-то мастерил, сам ремонтировал свою квартиру на Павелецкой, — высокие потолки, кухня, обитая деревом, зеркало в раме из собственноручно изготовленной чеканки. Для него я впервые, уже после того, как всё посыпалось, работал переводчиком. Он представлял какому-то американскому бизнесмену с авантюрной жилкой, любителю работать на emergency markets, проект дома отдыха на берегу Чёрного моря. Тот никак не мог понять, почему наличный и безналичный рубль стоят по-разному, а когда дело дошло до «государственного разрешения на право владения землёй», впал в такой ступор, что я понял: культурный шок — никакая не метафора.