Дэвид Марк - Сумерки зимы
В три широких шага он оказался у кровати. Сунул склянку под нос Чандлеру.
Один…
Два…
Три…
Забинтованная фигура вздрогнула. Под слоями марли пробежала волна, глаза открылись, и крошечный участок лица, остававшийся неприкрытым, исказился в гримасе. Рука дернулась ко рту, чтобы отодрать трубку. Судорожный кашель с шипением вырвался из глотки. Единственная нога засучила по матрасу.
Макэвой подался вперед. Взялся за дыхательную трубку, потянул. Мокрая, в слизи, она выскользнула изо рта, и Макэвой с отвращением выронил ее.
Чандлер приподнялся на подушке, сгусток желчи упал на ворот пижамы. Продолжая кашлять, вцепился в бинты.
Лицо Макэвоя было безучастно. Он наблюдал. Подарил Чандлеру несколько мгновений паники, агонию смятения. Ужас пробуждения в кромешной тьме.
Ждал, пока Чандлер не обретет голос. Смотрел, как кончик его языка по-змеиному стремительно шарит по сухим губам над заляпанными слизью бинтами. Потом склонился ближе:
– Вы выжили, сэр.
– Сержант… – Голос едва слышен. – Сержант Макэвой?
Закрутив пробку, Макэвой осторожно опустил флакон с прозрачной жидкостью во внутренний карман.
– Я сожалею о том, что сделал, мистер Чандлер, – тихо сказал он и тяжело сел на край койки. – От вас мне нужно услышать только «да» или «нет», сэр. Вы многое перенесли. Сейчас вы в больнице. Попытка самоубийства, если помните.
Веки Чандлера затрепетали. Он болезненно сглотнул, и Макэвой налил стакан воды из графина на столике, поднес к его губам. Сделав несколько глотков, Чандлер обессиленно обмяк.
– Вы уже поняли, не так ли? – тихо спросил Макэвой, не отрывая взгляда от лица мумии. – Вы знаете, кто и почему.
Чандлер едва дернул веками.
– Это я виноват, – просипел он. – Моя болтовня…
– Он все равно сделал бы это, – сказал Макэвой. – Нашел бы причину. То, что таилось у него внутри, рано или поздно прорвалось бы наружу.
– Но он хороший человек, – выдавил Чандлер. – Меня понесло. Пьяный бред. Я не убеждал его…
– Скорбь творит ужасные вещи, – согласился Макэвой.
– Но не убийство, – возразил Чандлер.
Оба молчали. Макэвой встал. Подошел к окну, собираясь с мыслями. Бросил взгляд за желтые занавески, на мокрую парковку за ними, раскачивающиеся деревья, мокрые машины, семенящих прохожих. Никогда еще он не чувствовал такой тяжести. Он в ответе за этих людей внизу, за иссеченный дождем мир за окном. Он повернулся к кровати – надо поскорее покончить с этим.
– Симеон Гиббонс, – тихо произнес он. – Где он сейчас?
Имя повисло в воздухе. Губы Чандлера напряглись, но тело словно расслабилось. Макэвой смотрел, как язык снует по губам.
– Не знаю.
– Когда вы виделись в последний раз?
– Минут за десять до моего ареста.
– Он был там? В Линвудской усадьбе?
– Он там живет. Постоянно. Счета оплачивают армейские друзья.
– Подполковник Эмме? Владелец небольшой охранной фирмы на Ближнем Востоке?
– У Спарки глубокие карманы. Гиббонс определил меня в исповедники, а сам ни черта не рассказывал.
– Как это вышло? Что привело вас к догадке?
– Инспектор Рэй. На допросе зачитал список имен. Люди, которым Симеон мог навредить. Это вы его и составили. Там была женщина. Фамилия Монтроуз.
– И она показалась знакомой?
– Я знал, что ее звали Энн. Остальное само вроде как сошлось.
– Гиббонс рассказывал вам про Энн?
– Стонал во сне, произносил ее имя.
– А о том, что произошло в Ираке, рассказывал?
– Он говорил о своей жизни. Люди рассказывают мне о себе. Считают, я могу прославить их. Напишу книгу, и они станут что-то значить…
– Но Гиббонса это не интересовало?
– Ему просто хотелось с кем-то пообщаться. Все полетело кувырком. Вы же видели его, когда приходили потолковать со мной? Хотя нет, он не подошел. Его лицо, сержант. Нет живого места, сплошь ожоги и шрамы. Из-за взрыва. Того самого, который едва не убил его.
Может, и убил, подумал Макэвой. Лечение тоже оплачивал Эмме? Скорее всего.
– Я писатель, сержант. Задаю вопросы. Когда Симеона подселили ко мне, нам пришлось разговаривать.
– И вы стали друзьями?
– Пожалуй что. Началось все с бокса. Я рассказывал про свою книгу. Ту, про путешественника, я говорил вам о ней. Он упомянул, что боксировал в армии. Так все и пошло.
– Гиббонс тоже лечился от алкоголизма?
– Нет. Что бы ни держало его на плаву, он не желал притуплять это чувство.
– Значит, от депрессии? Посттравматического расстройства?
– Возможно. Я знал только, что мой сосед – очень печальный человек.
– И Энн?
– Мы разговорились о прошлых влюбленностях. Мне и вспомнить-то было почти нечего, а он сказал, что любил всего лишь раз в жизни. Что она пострадала при взрыве. Сам он сумел оклематься, а она так и не проснулась. Я уж решил, он пытается сказать, что она погибла. Ничего подобного. Выяснилось, что она в коме. В частной клинике. Я не знал, что и сказать. Сострил что-то насчет Спящей красавицы. Ему понравилось. Улыбнулся впервые за все время нашего знакомства. Вроде как оттаял немного. Начал говорить. Рассказывал о вещах, которые узнал в той поездке. В пустыне. Как открылось его сознание.
– Открылось чему?
– Всему. Вы когда-нибудь задумывались о боли? О страданиях, что ей сопутствуют? О том, почему кому-то везет, а кому-то – нет? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что будет, если исцелить одного человека от боли? Перейдет ли она к кому-то другому? Есть ли в мире какое-то конечное, заранее определенное количество страдания? Вот о чем он рассуждал. Вот что изводило его и мучило. Кажется, я потворствовал. Позволял говорить. Он приносил мне выпивку…
– Вы рассказывали ему о своей работе? О людях, с которыми беседовали? Забавные случаи?
– Мы просто болтали о том о сем.
– Фред Стейн? Тревор Джефферсон?
Чандлер закрыл глаза.
– Энжи Мартиндейл?
Еще одно движение век.
– Дафна Коттон?
Чандлер молчал. Только облизывал губы, опять и опять.
– Те, что чудом спаслись, так?
Чандлер молчал.
Они вслушивались в шум ветра и дождя, которые без устали колотили в грязные больничные стекла.
– Когда Гиббонс решил убить их? – спросил наконец Макэвой.
Лицо Чандлера страдальчески перекосилось. Макэвой дал ему воды, снова сел рядом.
– Мы разговорились как-то вечером, – зашептал Чандлер. – Он любил послушать мои истории. Про людей с необычной судьбой. Мне кажется, такие судьбы заставляют нас задумываться. Увидеть полную картину мира.
– А Гиббонс был верующим, так?
– Паренек из хорошей семьи. По воскресеньям – церковь, в школе-пансионе – молитвы на ночь.
– Но верил ли он?
– Не думаю, что он ставил под сомнение веру, пока не случился взрыв. А потом уже ничто в его жизни не имело смысла. И он обрел собственную религию.
– В Линвуде он по-прежнему молился?
– Не при мне.
– Так что же это было, мистер Чандлер? Чем он наполнил себя?
Долгая пауза, сиплое дыхание.
– Чудеса. Люди, обманувшие смерть. Обманувшие Бога. Вот о чем я сказал ему.
– Что вы имеете в виду?
– Неправедное чудо.
– Гиббонсу понравилось ваше определение?
– Будто нашел голову Иоанна Крестителя под своей кроватью. Никогда в жизни никто не уважал меня так.
– Уважал? Гиббонс соорудил себе религию из ваших бредней. Миссию! Путь к своей Энн.
– Я не знал, – замотал головой Чандлер, хлюпнув носом. – Я не знал, что он задумал.
– Он ведь беседовал с вами. Все свои идеи он сперва примерял на вас. Вы были его исповедником.
– Мне нравилось его внимание.
– И о чем он спрашивал?
– Его интересовало, не считаю ли я Божественное милосердие конечным ресурсом. Зачитывал мне отрывки из Библии. Из религиозных книг. О вере. О справедливости. И о чудесах.
Макэвой уже догадался, каким будет ответ на следующий вопрос.
– Он спросил, не кажется ли вам, что уничтожение неправедного чуда позволит осуществиться праведному. Если отменить один акт милосердия, не случится ли другой.
Молчание.
– И вы сказали «да».
– Я сказал, это может сработать.
– И затем позвонили тому русскому. Однорукому, мать его, поп-идолу.
Чандлер затряс головой, не обращая внимания на боль. Взвыл:
– Я был пьян!
У Макэвоя не осталось сил. Как назло, раззуделась старая рана в плече.
– Кто следующий, Чандлер? О ком еще вы рассказывали Гиббонсу?
Чандлер ощерился. Шевельнул пальцами.
– Простите.
– Чандлер?
– Мы просто болтали. Так, пустой треп. Я не думаю…
– Что, Чандлер? Что еще вы натворили?
– После того разговора, – всхлипнул писатель, – я рассказал о вас. Про вашу жену. О ее стойкости. О том, что она не сдалась после стольких выкидышей…
