Дмитрий Сафонов - Башня
Затянув пояс, он привязывает ножны к ноге сыромятным шнурком, сдвигает колчан со стрелами для арбалета за спину, поправляет кинжал, висящий справа. Он готов. Он наклоняется и берет снег в горсть. Он жадно запихивает снег в рот и вдруг начинает смеяться – бешено и громко, как смеются скорбные разумом. Но глаза его горят неукротимой злобой. Он хватает старый плащ и в ярости срывает нашитый алый крест, бормоча что-то под нос. Затем топчет крест ногами и с вызовом смотрит в небо. «Ну что? Неужели ты до сих пор думаешь, что сможешь найти для меня подходящую кару? Ту, которая могла бы сломить благородного рыцаря? Неужели ты настолько глуп, что льстишь себя тщетной надеждой заставить меня смириться? Опуститься на колени? Черта с два! Я совершил немало славных дел во Имя Твое. Но в последний бой я иду с другим именем на устах. И ты больше не услышишь от меня ничего: ни просьбы о пощаде, ни молитвы, ни слов раскаяния. Прощай! Оставайся один в своем безмолвном сверкающем чертоге. Слепая вера – удел глупцов. А я ухожу нераскаянным и свободным».
Он накидывает плащ на широкие худые плечи, завязывает на шее шелковые шнурки, подтягивает тяжелые сапоги из оленьей кожи и начинает спускаться в долину.
Он идет по тропе, прыгает с камня на камень, не таясь. Он распевает старую тамплиерскую песню, и свежий морозный воздух звенит от веселой похабщины. Он идет налегке, оставив на месте последнего ночлега кусок черствого хлеба, трут и кресало, потому что знает, что ему больше не потребуются ни еда, ни огонь…
Отныне он ПРОКЛЯТ. И еще – ИЗБРАН.
И то, и другое тяжкой ношей лежит на его плечах, тянет к земле, но в сердце рыцаря нет ни страха, ни жалости…
Алый крест, сорванный с плаща, втоптан в грязный снег, но рыцарь несет другой, более тяжкий крест. И знает, что должен донести его до конца…
Бекетов остановился. По полу комнаты ползла тяжелая пугающая дрожь, но Бекетов не знал, была ли она реальной или же предвестником неотвратимо надвигающегося безумия, которого он ждал, как избавления. Будто осуществлялась известная образная фраза: «Привычный мир вокруг него рушился».
Он услышал грохот и треск, стул под ним подпрыгнул, и монитор, дрожа, пополз к краю стола.
Бекетов бросился к нему, накрыл его своим телом и обхватил руками. С полок, висевших над письменным столом, посыпались книги. Его книги. Он всегда собирал их все и просто ставил на полку, ни разу не раскрыв ни одной. Острые углы переплетов били его по спине, но Бекетов закрывал компьютер, не двигаясь с места.
Он почувствовал, как ток воздуха в комнате усилился, теперь это был настоящий ветер. Этот ветер нес сильный запах гари.
Бекетов увидел густой дым, тянувшийся из прихожей и пропадавший в вентиляционных решетках. Гул, грохот и треск стали постепенно стихать. Он сел на стул и посмотрел на монитор.
Текст, написанный им (пришедший словно ниоткуда, сорвавшийся с кончиков его пальцев), исчез с экрана. И сам экран погас.
Бекетов улыбнулся. Это был финал. И хотя он не знал и не понимал, кому это нужно и в чем здесь смысл, но он не сомневался, что смысл есть. Просто он его не понимает.
Из прихожей вырвались гудящие языки оранжевого пламени, окаймленные черными клубами ядовитого дыма. Горел то ли пластик, то ли что-то еще… Какая разница?
Пламя несло очищение.
Бекетов отошел от компьютера и быстро зашагал в прихожую – навстречу огню. Пламя охватило его, и он закричал – как тогда, в поле рядом с кладбищем, – чувствуя невыносимое облегчение.
Он стоял, раскинув руки, и кричал, захлебываясь раскаленным воздухом. Все было, как в его книжках. Главный герой погибал, но не сдавался, ибо другого способа победить, кроме как умереть, не было. Теперь-то он это понимал.
Он заставил себя не метаться и стоять на месте, а когда почерневшее тело рухнуло на пол, Сергей Петрович Бекетов, пятидесяти четырех лет, известный автор детективов, был уже мертв.
И страшный сон умер вместе с ним. Они ждали его – те два человека, которых он, оказывается, любил сильнее всего на свете, именно их, а вовсе не визиты в вымышленный мир – но ждали где-то в другом месте, а не в той темной Башне, по склизким бетонным стенам которой струилась протухшая вода. И если это не самый лучший финал, то, может, кто-нибудь придумает получше?
Истомин сидел, уставившись в слепой, жадный до сенсаций глаз студийного монитора. В левой руке он держал мобильный, нарушая тем самым свой же собственный строжайший запрет. Единственное оправдание: он отключил все звуковые сигналы, оставив только виброзвонок, и теперь покрытая липким холодным потом ладонь сжимала миниатюрный аппарат с такой надеждой и отчаянием, словно это была рука его сына. Последняя оставшаяся связь.
Плотников видел, что с шефом творится что-то неладное.
«Сможет ли он продолжать передачу?»
– Кирилл? Кирилл!
Пантомима, исполняемая Истоминым, пугала его. Истомин аккуратно запустил пальцы под воротник рубашки, словно ему не хватало воздуха, лоб покрылся крупными каплями испарины; несколько раз он порывался встать со стула, но тут же садился снова.
– Кирилл, в чем дело?
Плотников выглянул в окно своего «аквариума» и увидел, что гримерша мечется вокруг шефа. Подскакивает, наскоро поправляет прическу и тон на лице, промакивает пот бумажными салфетками, ненадолго отбегает, затем подбегает снова, и все повторяется сначала.
– Кирилл, через четыре минуты включение.
– Четыре? – голос у Истомина был вялый и бесцветный. Тусклый.
– Тебе нехорошо? – помощники режиссера в студии, услышав эти слова по громкой трансляции, напряглись, готовые тут же сорваться и бежать на помощь.
В принципе они могли сделать все – напомнить текст, подсказать, в чем-то поправить… Они не могли только одного – заменить ведущего.
– Все в порядке, – медленно проговорил Истомин.
– Ты можешь продолжать?
– Да… Наверное. Четыре минуты? Можно попозже?
– Разумеется.
Истомин запустил правую руку под пиджак. Плотников истолковал этот жест единственно верным образом.
– Что-то с сердцем, Кирилл? – Режиссер отдал команду оператору, и тот взял лицо шефа крупным планом. Оно стало осунувшимся и пепельно-серым, не спасал даже толстый слой тонального крема.
Один из помощников стремглав бросился к выходу из студии.
«Сейчас притащит полную авоську таблеток и капель, – подумал Плотников. – Но если бы все дело было только в этом!»
Истомин смотрел прямо в камеру – немигающим, остановившимся взглядом.
– Сейчас… Я соберусь. Все нормально… Все нормально…
Он помолчал немного, а потом спросил.
– Слава… Ты думаешь, их спасут?
Плотников не знал правильного ответа, точнее, он не знал, какой ответ ожидал услышать Истомин. Поэтому он решился и сказал правду.
– Я не знаю, Кирилл.
На мониторе застыла последняя картинка – Башня, по пояс окутанная клубами серой бетонной пыли.
– Слава… Знаешь что? – губы шефа задрожали. Такого, насколько мог припомнить Плотников, с ним не случалось никогда. – Какого хрена мы собираемся плясать на чужих костях, а? Что мы делаем? Что мы за… люди такие? Ведь там сто пятьдесят человек… Сто пятьдесят жизней. И они могут так легко оборваться…
Истомин говорил в полной тишине; все работавшие в студии молчали, прислушиваясь к каждому его слову, в помещении режиссерского пульта его голос звучал, усиленный динамиком.
– Слава, передай всем скаутам и помощникам – пусть звонят.
– Куда? – спросил сбитый с толку Плотников.
– Куда угодно – в МВД, ФСБ, МЧС, в Пентагон и Политбюро. Пусть говорят, что это – моя инициатива, и спрашивают только одно: чем мы можем помочь? Ты меня понимаешь?
– Да, Кирилл.
– Если им потребуется вертолет, пусть забирают. Скажи, что телеканал сделает все, что нужно, лишь бы… Спасти людей в Башне. Все, что угодно… – он помолчал, затем знаком подозвал гримершу, и она тут же в очередной раз поправила ему грим.
«Неплохо смотришься, папа…» – вспомнил он.
– К черту четыре минуты! Выводи меня на экран! Сейчас же!
Плотников помедлил.
– С одним условием, Кирилл.
– Ну?
– Если ты не будешь нести всю эту ахинею про пляски на чужих костях…
Истомин кисло усмехнулся.
– Не буду. Перегнул… А в остальном я совершенно серьезно. Пусть звонят. Мы сделаем все, что в наших силах.
– Кирилл? Ты уверен, что в порядке?
Истомин пожал плечами. Его поза говорила: «Может быть, и не до конца, но разве это что-то меняет? Разве у меня – и у всех нас – есть выбор?»
– Выводи! – скомандовал он.
Кстин, не дожидаясь разрешающего сигнала светофора, свернул на проспект маршала Жукова. Широкая трасса была сплошь заставлена автомобилями. То там, то здесь стояли разрозненные кучки праздных зевак и что-то оживленно обсуждали. Они спорили, бурно жестикулировали и постоянно показывали на острый шпиль здания, высившийся в вечерних сумерках. Бойко шла торговля пивом и мороженым. Краем глаза Кстин заметил, как смуглый торговец выгружает из «ИЖа-каблука» ящики с «Клинским» и заносит их в палатку.
