Станислав Птаха - Красная готика
— Товарищ Баев сейчас находится на лечении — в больнице.
— В тюремной? — побледневшими губами спросил Мазур.
— Ну что вы! В самой обыкновенной — клинической больнице. У него болезнь Боткина — инфекционный гепатит! Но ему уже гораздо лучше — доктора разрешают принимать посетителей, — и нетерпеливо предложил, — мы можем прямо сейчас к нему поехать — он сразу необходимые бумаги подпишет! Что бы не затягивать процесс…
— Процесс? Какой процесс? Над кем? — гражданин Мазур недоуменно посмотрел на Прошкина.
Николай Павлович был вынужден несколько раз от начала до конца повторить спич о тяжелой болезни и чудесном выздоровлении товарища Баева, пока нервозный нотариус невпопад задавая вопросы, автоматическими движениями складывал в огромную, древнего вида растрескавшуюся папку со стершимся золотым вензелем исписанные листки, печати и чистые бланки, а потом, оступаясь, залезал в казенно — черный автомобиль.
Зато в ординаторской лечебного учреждения нервничать пришлось уже самому Прошкину. Было от чего — на белой стене, словно знамение, весела чистая и аккуратно отглаженная шитая на заказ воинская форма Александра Дмитриевича, а на табуретке стаяли такие же чистые и сияющие сапоги с неуставными каблуками!
Тут же, в ординаторской, уплетал больничную кашу как всегда жизнерадостный Хомичев.
— Хомичев — ну ты нашел время обедать! Кто с Александром Дмитриевичем остался? — строго поинтересовался Прошкин, не рискуя сразу перейти к столь неожиданно материализовавшейся форме. Действительно — это больница нездоровое место! В то время как во всей округе вещественные доказательства с удручающей регулярностью исчезали, тут они сами собой возникали со столь же необъяснимой частотой. Серега отставил миску, подскочил, вытащи из шкафа белые халаты для посетителей, и объяснил:
— Там, сам Владимир Митрофанович, и доктор Борменталь… А меня покушать отпустили — что бы место не занимал…
Прошкин удовлетворился таким искренним объяснением и указал на форму:
— А эти предметы гардероба откуда взялись?
— Начхоз принес, Игнат Агеевич. Инвентаризация у него — попросил, что бы ту форму, в которой товарища Баева в больницу привезли, на склад вернули. Он якобы ее без всяких документов Александру Дмитриевичу выдал… А эту здесь оставил. Говорит, товарищ Баев большой аккуратист и обрадуется, что пятно с гимнастерки вывести удалось! Только я ему ничего отдавать не стал — мало ли что? Может, там болезнетворные микробы от гепатита сохранились? — поведал о проявленной бдительности Хомичев, — Пусть записку служебную на имя Владимира Митрофановича пишет!
— Правильно! — согласился Прошкин.
Действительно все было правильно — и совершенно просто. В тот памятный вечер, Александр Дмитриевич, как его правильно охарактеризовал Агевич «большой аккуратист», не стал дожидаться утра, а прямиком от Прошкина поехал в Управление — что бы переодеться. Взял на складе стандартный комплект обмундирования — а свой, шитый на заказ и безобразным образом испачканный кофейным пятном, попросил отдать в стирку. Понять, что заставило Сашу, тяготевшего к бытовому комфорту в каждой мелочи, плестись пешком от здания Управления домой в новых и не подходящих ему по размеру сапогах Прошкин так и не смог — но такой уж Баев человек, что его понять сложно!
26
Палату, где проходил лечение Александр Дмитриевич, переполняла атмосфера творческой работы и всеобщего энтузиазма. Позабыв личные пристрастия и раздоры, участники группы по превентивной контрпропаганде трудились над итоговым отчетом.
Баев, перехватив на затылке медицинским бинтом удивительно сильно отросшие локоны, восседал на застеленной кровати, сложив ноги по-турецки и перегнувшись пополам, так что локти практически касались колен. Тающие лучи закатного солнца окрашивали его болезненно бледные щеки в нежно — персиковый цвет и резвились золотистыми бликами по узористому шелку пижамы, от чего причудливым образом склоненный Александр Дмитриевич был больше похож на фарфоровую китайскую принцессу, чем на сотрудника органов внутренних дел. Если конечно допустить, что китайские принцессы умеют пользоваться пишущей машинкой, да еще и делать это таким виртуозным образом. С пугающей скоростью, не доступной простым смертным, он колотил сразу всеми пальцами по клавишам старомодного Ремингтона установленного рядом с кроватью на белой больничной тумбочке. Иногда треск замирал — Александр Дмитриевич согласовывал текст с Субботским или Корневым.
Алексей разложил географические атласы и прочие документы на второй кровати, покрытой только полосатым матрасом. А сам, вооружившись солидного вида лупой, линейками и штангенциркулями, производил свои исследования, используя другую тумбочку как табурет для сидения.
Единственный в палате хрупкий стул уступили руководителю группы — Владимиру Митрофановичу. Массивный Корнев, слегка покачиваясь на расшатанном предмете меблировки, изучал готовые странички с текстом, изредка делал поправки остро заточенным карандашом, и возвращал их Баеву для перепечатки.
Деликатный доктор Борменталь вынужден был притулиться на подоконнике — рядышком с разложенными на газетке яблоками, бутербродами и полупустыми стаканами с водой. К отчетному документу группы ему было нечего добавить, и он развлекал себя чтением будущей книжки Гайдара.
Надо признаться, что эта несколько необычная рокировка в первый момент шокировала даже сравнительно подготовленного Прошкина. А что уж говорить про нервозного нотариуса? Прошкин просто взмок от скверных предчувствий. Ожидать можно было всякого. Но никак ни того, что случилось в самом деле! Жестокая проза жизни превзошла самые мрачные прогнозы …
Белая кость.
Евгений Аверьянович Мазур несколько раз обвел глазами примечательную картину, остановил взгляд сперва на густых блестящих локонах Баева, затем на солидной форме Корнева, и, наконец, стал разглядывать Борменатля. Потом отвлеченно посмотрел в окно и пробормотал:
— Сколько внимания к моей скромной персоне. Хоть и наслышан об экстравагантных методах этой вашей организации — ОГПУ или как там ее теперь называют, но право же — не заслужил. Единственное, чем я действительно смущен — так тем, что вы, Георгий Владимирович, сколько я вас знаю! — прямой и порядочный человек — участвуете в этом красном шабаше!
Борменталь взглянул на посетителя, вздохнул, отложил книгу, спрыгнул с подоконника, но ничего не ответил. Корнев, уловив некоторый излишек напряжения, спросил Прошкина:
— Это Николай Павлович кто?
— Ма… Мазур Евгений Аверьянович, — сердце у Прошкина билось гораздо чаще, чем предписывает медицина, горло сдавливали непривычные нервозные волны, но он старался говорить как можно отчетливее, в надежде, что знакомые казенные формулировки его успокоят, — нотариус второй государственной нотариальной конторы. Я его пригласил в связи с подготовкой документов к передаче дома-строения… Надо что бы Александр Дмитриевич лично подписал несколько бумаг…
— Хватит! — уверенно и резко прервал Прошкина Мазур, и стал говорить, чеканя слова — я не вижу смысла продолжать этот спектакль для одного зрителя! Мне вполне достаточно — то, что происходит ужасно! Как говорили древние — лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я готов. Вполне готов. Готов признаться. Во всем. Я не жалею — хотя и раскаиваюсь, но раскаяние мое иного рода…
Угол комнаты покачнулся и медленно поехал вниз. Что бы предотвратить падение потолка в своем отдельно взятом сознании Прошкин прислонился к дверному косяку. Голова сразу же наполнилась той звенящей пустотой, в которой каждое слово из внешнего мира звучало, словно весенняя капля, упавшая в пустое оцинкованное ведро. Баев, который только что перестал печатать и принялся искал ручку, что бы подписать документы, замер и недоуменно смотрел на нотариуса. Корнев демонстративно буднично поинтересовался:
— Что с вами, товарищ Мазур, стряслось?
— Раз по условиям этого спектакля мне предстоит самому произнести приговор — я скажу! — все так же твердо, с оттенком обреченной решимости, произнес Мазур, вытянулся во-фронт, по-армейски щелкнул каблуками надраенных штиблет и с легким поклоном, как бы представляясь, добавил, — лейб-гвардии штаб — ротмистр де Лурье, Русская Добровольческая армия! — он снова щелкнул каблуками, и вытянул вперед руки так, что костяшки на запястьях соприкоснулись, в ожидании наручников — Арестуйте же меня! Я сражался с 1918 года, с первых дней, под непосредственным командованием полковника Бермондта, а затем…
Прошкин не слушал дальше — суть была ясна. Последствия — предсказуемы и неотвратимы. Шутка сказать — на двадцать втором году торжества советской власти в Пролетарском районе города Н, обнаружился белогвардейский офицер, исправлявший должность государственного нотариуса! Да за такое голову снимут в один момент! Увлекательный рассказ о бессмысленных поражениях белой гвардии, неизменно укреплявших дух штаб-ротмистра, он еще не раз услышит в камере — ведь в Н-ском УГБ со времен ЧК, камер постоянно не хватало, а одиночных, кроме пресловутой 28, в которой нашли Ульхта, так и вообще не существовало. Но в 28-ой, насколько знает Прошкин, подозрительный замок до сих пор не сменили. Так что сунут их с почтенным ротмистром к десятку расхитителей колхозного добра, а если повезет — к паре — тройке деморализованных уклонистов…
