Джон Гришем - Последний присяжный
— Вот это достойный образ, — гордо сказал он, окинув меня одобрительным взглядом. — Настоящий — и единственный в городе — редактор газеты. А теперь ступайте.
Я прошел половину квартала, прежде чем меня начали узнавать. Два фермера, топтавшиеся у входа в продовольственный магазин, выразительно посмотрели на меня — ну и ладно, мне тоже не нравилось, как они одеты. С этой сигарой в зубах я чувствовал себя Гарри Рексом. Хотя моя дымилась, причем весьма интенсивно. Мимо его офиса я постарался пробежать бегом. Миссис Глэдис Уилкинс, женщина лет сорока, очень хорошенькая и всегда элегантно одетая, руководила страховым агентством мужа. Увидев меня, она замерла как вкопанная и сказала:
— Посмотрите-ка, Уилли Трейнор. Изысканно выглядите!
— Благодарю вас.
— Напоминаете Марка Твена.
Я пошел дальше, чувствуя себя чуть получше. Два секретаря внимательно оглядели меня, один из них сказал вслед:
— Отличный галстук.
Миссис Клер Рут Сигрейвз остановила меня и принялась подробно обсуждать какую-то публикацию многомесячной давности, о которой я уже забыл, разглядывая при этом мой костюм, галстук и шляпу, она не возражала даже против сигары.
— Вы замечательно выглядите, мистер Трейнор, — заключила она и тут же смутилась от собственного простодушия. Обходя площадь далее, я все более замедлял шаг и постепенно пришел к выводу, что Митло был прав. Я занимаюсь интеллектуальным трудом, я издатель, важная в Клэнтоне птица, независимо оттого, чувствую ли я себя таковой, и этот новый облик вполне соответствует моему положению.
Вот только надо будет найти сигары полегче: к моменту окончания тура по площади у меня кружилась голова. Пришлось присесть.
Мистер Митло велел принести еще один голубой и два светло-серых костюма. Он считал, что мой гардероб должен быть не темным, как у адвокатов и банкиров, а светлым, современным и немного нетрадиционным, и пообещал к осенне-зимнему сезону раздобыть для меня несколько эксклюзивных галстуков и подходящие костюмные ткани.
Через месяц Клэнтон уже привык к новому персонажу своей главной площади. На меня стали обращать внимание, особенно представительницы слабого пола. Правда, Гарри Рекс посмеивался надо мной, ну и что — уж сам-то он одевался, прямо скажем, комично.
Зато дамы мой новый облик одобряли.
Глава 22
В конце сентября за одну неделю произошло два знаменательных и печальных события. Первое — кончина мистера Уилсона Коудла. Он умер дома, в одиночестве, в спальне, где заперся навсегда в тот самый день, когда в последний раз покинул редакцию «Таймс». Как ни странно, за те полгода, что владел газетой, я ни разу не поговорил с прежним редактором. Впрочем, я был слишком занят, чтобы думать об условностях, а в советах Пятна определенно не нуждался. Печально, но, насколько мне было известно, никто другой тоже не виделся и не разговаривал с ним в течение последних шести месяцев.
Пятно умер в четверг, хоронили его в субботу. В пятницу я примчался к мистеру Митло, и мы устроили очередной сеанс комплектации моего гардероба, выбирая траурный костюм, подобающий персоне моего ранга. Митло настоял на черном, нашелся у него, разумеется, и идеально подходящий к случаю галстук: узкий, в черно-бордовую полосу, в высшей степени достойный и очень респектабельный. Когда, повязав его, он повернул меня лицом к зеркалу, я вынужден был признать, что образ получился впечатляющий. Затем Митло достал мягкую черную фетровую шляпу из собственной коллекции и любезно одолжил мне ее на церемонию похорон. Он любил повторять: позор, что американские мужчины перестали носить шляпы.
И наконец — последняя деталь: блестящая трость из черного дерева. Когда он извлек ее на свет, я насторожился.
— Мне не нужна палка! — выпалил я, что прозвучало глуповато.
— Это прогулочная трость, — важно пояснил он, вручая мне старомодный аксессуар.
— Какая разница?
Тут Митло с готовностью пустился в длинный замысловатый рассказ о ключевой роли прогулочных тростей в эволюции современного мужского европейского костюма. Он говорил со страстью, и чем больше вдохновлялся, тем сильнее проступал его акцент и тем меньше я его понимал. Чтобы заткнуть его, я взял палку.
На следующий день, когда я вошел в методистскую церковь, где проходило отпевание, все дамы уставились на меня. Кое-кто из мужчин — тоже, удивляясь, видимо, какого черта я напялил черную шляпу и взял трость. Шепотом, достаточно громким, чтобы я мог разобрать, Стэн Аткавадж, мой банкир, произнес у меня за спиной:
— Уж не собирается ли он спеть и сплясать для нас?
— Опять ошивался у Митло, — подхватил кто-то тоже шепотом.
Я нечаянно стукнул тростью о спинку впереди стоящей скамьи, и скорбящие вздрогнули. Честно признаться, я не знал, куда положено девать трость, сидя в церкви на отпевании, поэтому зажал ее коленями, на одно из которых положил шляпу. Видимо, мне удалось остаться в образе, поскольку Митло, который, само собой, был здесь — я заметил его, оглянувшись, — одобрительно кивнул.
Хор затянул «Удивительную благодать»[12], мы все погрузились в глубокую скорбь. Потом преподобный Клинкскейл напомнил этапы жизни мистера Коудла: родился в 1896-м, единственный ребенок всеми обожаемой мисс Эммы Коудл, бездетный вдовец, ветеран Первой мировой и в течение полувека бессменный редактор нашего окружного еженедельника, возведший некролог в ранг настоящего искусства, о чем всегда будут с благодарностью помнить его земляки.
Преподобный еще немного поговорил о достоинствах Коудла, после чего монотонную речь сменила сольная партия сопрано. Это были четвертые похороны с тех пор, как я поселился в Клэнтоне. До того, если не считать похорон моей матери, я ни разу на траурных церемониях не присутствовал. В маленьком провинциальном городе похороны являлись событием общественной значимости, и мне нередко доводилось слышать перлы вроде: «Ах, какие прелестные были похороны!», или: «Пока, встретимся на похоронах», или мое любимое: «Ей бы так понравилось!»
«Ей» — это, разумеется, покойнице.
Люди бросали работу и надевали лучшие праздничные наряды. Если вы не посещали похорон, вас считали подозрительно странной личностью. Поскольку странностей у меня и без того хватало, я был решительно настроен оказывать покойным подобающие почести.
* * *Вторая смерть произошла в день похорон, поздно вечером, и, услышав о ней в понедельник, я счел разумным вернуться домой за пистолетом.
Малкольм Винс получил две пули в голову, выйдя из какого-то кабака в захолустном районе округа Тишоминго. В округе действовал «сухой закон», питейное заведение было нелегальным, поэтому и находилось в такой глуши.
Очевидцев убийства не нашлось. Малкольм пил пиво и перекидывался в картишки, вел себя прилично и тихо, никаких неприятностей никому не доставлял. Два его знакомых сообщили полиции, что он ушел один около одиннадцати вечера, проведя в заведении часа три, был в хорошем настроении и совсем не пьян. Попрощался с ними, ступил за дверь, а через несколько секунд раздались выстрелы. Свидетели почти не сомневались, что Малкольм вооружен не был.
Кабак стоял на границе штата, в конце грунтовой дороги. На подъезде к нему, в четверти мили, имелся пост вооруженной охраны. Теоретически задача охранника состояла в том, чтобы предупреждать хозяина, если в сторону заведения будут направляться полицейские или еще какие-нибудь нежелательные личности. Тишоминго граничит с Алабамой, между местными жителями и гангстерами, обретавшимися по ту сторону границы, издавна существовала вражда. Подобные кабаки были любимым местом выяснения отношений и улаживания споров. Охранник слышал выстрелы, унесшие жизнь Малкольма, но был уверен, что ни одна машина не проезжала с тех пор по вверенной ему дороге, а иных возможностей покинуть место преступления здесь не имелось.
Значит, тот, кто убил Малкольма, пришел из лесу, пешком и, совершив свое черное дело, скрылся тем же путем. Я поговорил с шерифом округа Тишоминго. По его мнению, некто охотился за Малкольмом. Происшедшее, конечно же, не было заурядной пьяной разборкой.
— У вас есть предположения, кто мог охотиться за мистером Винсом? — спросил я, отчаянно надеясь, что Малкольм нажил себе врагов за последние два часа жизни.
— Никаких, — ответил шериф. — Этот парень прожил здесь совсем недолго.
Два дня я носил револьвер в кармане, потом, как и в прошлый раз, мне это надоело. Если бы Пэджиты поставили себе цель добраться до меня, или до кого-то из присяжных, или до судьи Лупаса, или до Эрни Гэддиса, или до кого-нибудь еще, кого они сочли виновным в том, что Дэнни осудили, едва ли в моих силах их остановить.
* * *На следующей неделе большая часть материалов в газете была посвящена мистеру Уилсону Коудлу. Я извлек из архива несколько давних фотографий и раскидал их по первой полосе. Мы напечатали историю его жизни, воспоминания друзей, множество выражений соболезнования (платных). На основе всего этого я скомпилировал самый длинный за всю историю существования газеты некролог.
