Александра Олайва - Последняя
Я не слишком внимательно слушала его историю, но почти уверена, что тут есть противоречие.
– А мне казалось, что ты ни с кем не встречался после того, как ушел из вашей церкви. – Я говорю с нормальной громкостью, и паренек снова на меня шикает. – Ладно, – шепчу я.
– Я кое-кого встречал, в самом начале, – говорит он мне. – Но они все были больны.
Я решаю, что это допустимая поправка. Невольно заражаюсь беспокойством паренька. Мы сейчас встретим моих мародеров? Я медленно иду вперед и держу линзу в руке, на всякий случай. Пока мы идем, паренек стреляет глазами направо и налево.
Интересно, как меня сейчас изображают? Я знаю, какой была моя роль в самом начале. Я была искренняя и легкомысленная любительница животных. Вечно жизнерадостная, вечно готовая к очередному испытанию. А сейчас? Меня будут представлять рехнувшейся? Вряд ли: это роль Рэнди с его нелепым золотым крестом и историями про одержимых младенцев. Но кто бы я теперь ни была, я уже не улыбчивая и деятельная особа. Не стойкая оптимистка.
Интересно, способна ли я еще на это – быть человеком, постоянно готовым к деятельности, улыбающимся до боли в щеках? Это было утомительно: так же утомительно, как этот бесконечный поход, только иначе.
«Попробуй».
А почему бы и нет?
Я смотрю на паренька и улыбаюсь. Своим самым радостным тоном я говорю:
– А неплохая стоит погода, да?
У меня сводит живот. Жизнерадостность дается мне с настоящей болью.
Паренек смотрит на меня, подняв брови в немом вопросе: «Что, к черту, с тобой такое?» Я убираю болезненную улыбку и отвожу взгляд. А что, если я больше никогда не стану прежним человеком? Не тем преувеличенным образом, который я придумала ради шоу, но той личностью, которой была на самом деле. Личностью, которую я вырабатывала в себе с таким трудом, вырвавшись из угрюмого дома моей матери. Мне ненавистна перспектива быть всю оставшуюся жизнь такой жалкой. Нет: когда все закончится, я перестроюсь. Иначе нельзя. Муж мне поможет. Как только я снова его увижу, все это уныние исчезнет. Эти события станут именно тем, чем должны были быть: последним приключением. Интересной историей для рассказов. Мы возьмем идиотскую борзую, о которой мечтали, выбросим в мусор весь запас презервативов и увеличим нашу маленькую семью. Я это сделаю, пусть даже и не готова: ведь нельзя быть готовой ко всему, а порой, когда думаешь о трудностях, они становятся непреодолимыми, и в конце концов я же не моя мать. Скоро все трудности отойдут в прошлое достаточно далеко, и я смогу притворяться, будто тут было здорово. Или, может, беременность будет настолько ужасной, что все это по сравнению с ней покажется просто отдыхом. Я перед отъездом прочла одну книгу, судя по которой такое вполне возможно: там говорилось о геморроидальных шишках размером с виноградину и струпьях на деснах.
Может, у меня из-за этого до сих пор нет месячных?
Нет. Я не беременна. Я знаю, что не беременна. Так мое тело реагирует на физический стресс: на все эти переходы… и сколько я не ела, пока болела?
Но. А что если?
Последние месячные у меня была за неделю до отъезда на шоу. После этого мы несколько раз были близки, но всегда предохранялись. Я никогда не пила противозачаточных, секс без презервативов кажется мне почти немыслимым, но, может, что-то пошло не так. Может, спустя столько лет что-то наконец было не так.
Помню, как я боялась, что у меня во время шоу начнутся месячные. Я их ожидала со страхом: мне казалось, что оператор заснимет нечто неприличное. Как будто менструация – это нечто постыдное и вопрос выбора. И вот теперь мне хочется, чтобы она уже началась, чтобы я знала, чтобы была хоть в чем-то уверена.
Я вспоминаю ту куклу из домика. Ее осунувшееся пятнистое лицо. Ее механическое кошачье мяуканье.
Я не беременна!
Мне хочется думать о чем-нибудь другом. Мне необходимо думать о чем-нибудь другом.
– Что у тебя за толстовка? – спрашиваю я у парнишки.
– Ш-ш!
Я забыла, что мы говорим шепотом. Я беззвучно извиняюсь, просто чтобы он говорил.
Это срабатывает. Спустя пару секунд он тихо говорит:
– Там Эйдан учится.
– Если выжил ты, то мог выжить и он, – высказываю я предположение. – Иммунитет может быть генетическим.
– Моя мама не выжила.
– А что насчет твоего папы?
Паренек пожимает плечами.
– Он был в армии. Погиб, когда я был еще маленький.
Я пытаюсь решить, что сказать дальше, когда резкий щелчок слева от нас прерывает мои размышления. Я разворачиваюсь в сторону звука. Паренек прыгает мне за спину. Спешно нахожу линзу и подношу ее к глазу. Закрыв второй глаз, всматриваюсь в лес.
«Вот оно! – думаю я. – Сейчас все изменится».
Белое пятнышко, изгиб бежевого тела на ногах-ходулях, огромные глупые глаза. Виргинский олень, застывший при виде нас. Я делаю шаг вперед – и сковавший его лед трескается. Олень перебирается через ствол и уносится прочь, задрав белый хвост.
– Что это было? – спрашивает паренек.
Голос у него дрожит.
– Олень, – объясняю я ему.
Я слышу в своем голосе гнев, но испытываю одну только усталость.
Вскоре налево уходит узкая дорога. Я вынимаю линзу. Это подъездной путь, который идет мимо заправочной станции, магазинчика и мотеля, а потом снова вливается в основную дорогу. Около заправки стоит черный пикап, витрины магазинчика заколочены. Одна из дверей мотеля открыта, рядом с другой стоит торговый автомат.
– Спорим, это их база, – говорит паренек.
Ну конечно: у мародеров есть база. Я предвкушаю испытание, однако это место выглядит заброшенным и туда нам не по пути. И голубого цвета я не вижу.
– Может, нам туда заглянуть? – предлагает внезапно осмелевший паренек.
– Ты же не хотел переступать через тот ствол, – говорю я. – А теперь тебе хочется пойти туда?
– Досюда же мы дошли.
Что-то в этой открытой двери кажется мне гораздо более угрожающим, чем транспарант, натянутый на поваленное дерево.
– Нам ничего не нужно, – заявляю я. – Нет смысла.
– Торговый автомат открыт, – говорит паренек. – Пойду проверю.
Он побежал к мотелю. Я чуть было не позвала его обратно.
Поднеся линзу к глазу, я смотрю, как паренек подбегает к автомату. Как он и сказал, его передняя часть приоткрыта. Он открывает ее до конца – от скрежета металла меня корежит – и запускает руку внутрь. Берет какие-то бутылки, но я не могу разглядеть, с чем именно. Покончив с этим, он крадется к открытой двери. Я задерживаю дыхание: он заходит внутрь. Я ожидаю воплей, я ожидаю выстрелов, я ожидаю тишины. Я ожидаю что угодно – и ничего в особенности. Возможно, именно здесь мы с пареньком расстанемся, потому что я в любом случае не собираюсь заходить туда за ним.
Паренек выходит обратно. Он бежит ко мне, оставив дверь открытой.
– Я взял воды, – объявляет он. – И немного «Фанты».
– Великолепно, – говорю я бесстрастно, убирая линзу в карман. – Пошли.
– Не хочешь узнать, что было в той комнате? – спрашивает паренек.
– Нет.
– Ну, скажем так…
– Нет! – отрезаю я.
Мне совершенно не обязательно слушать, что было в той комнате. Я и так знаю. Опять бутафория, опять игры. Награда, если я смогу задержать дыхание достаточно надолго, чтобы добраться до сейфа, портфеля или сумки. Но голубого тут нет. Это испытание необязательное – и я не желаю его проходить.
В течение следующих нескольких часов мы минуем несколько домов и видим еще нескольких оленей. Когда мы останавливаемся, чтобы обустроить лагерь, я замечаю, что паренек ведет себя беспокойно. Он все время бросает на меня взгляды, и тут же отводит глаза. Ему явно хочется что-то сказать. На середине постройки шалаша я не выдерживаю.
– Ну что еще? – вопрошаю я.
– Тот кусок стекла у тебя в кармане, – говорит он, – через который ты то и дело смотришь.
– Я ношу очки, – объясняю я ему. – Они сломались еще до нашей встречи, и у меня осталось только это стекло.
– О! – отзывается паренек. – Я не знал.
Я думаю: «Потому что я тебе не говорила».
Мы заканчиваем строить укрытия, а потом сидим между ними и разъедаем пакет со студенческой смесью. Паренек дует теплую апельсиновую газировку. Я неспешно пью воду. Когда солнце садится, чувствую тяжесть и беспокойство. Я не разжигаю костер, и паренек не просит меня это сделать. Я не перестаю думать про тот мотель – про то, что было за открытой дверью. Если это именно то, о чем я думаю, тогда почему паренек так спокоен? Почему он больше не выражает тревоги насчет объявления, насчет запрета на проход? Спрашивать я не хочу.
Луна идет на убыль, небо затянуто облаками. Света очень мало. В моих глазах просто шахматная доска из серых оттенков, подразумевающая деревья, подразумевающая паренька. Мне надо закрыть глаза. Заползаю в мое укрытие, зарываюсь в палые листья и натягиваю на шапку капюшон.
– Спокойной ночи, Майя, – говорит паренек.
Я слышу шуршание: он устраивается в своем укрытии. Этой ночью во сне я сбрасываю плачущего младенца со скалы, а потом бегу, чтобы его поймать, но не успеваю. И мой муж рядом и смотрит, и, сколько бы я ни просила у него прощения, этого все равно недостаточно.
