Грег Лумис - Секрет Юлиана Отступника

— Остроумно, — заметил наблюдавший за всем этим Фрэнсис. — И как же вы намерены заставить эту штуку убраться на место?

Лэнг снова нажал кнопку. Безрезультатно.

— Хороший вопрос.

Оба уставились на автомобиль, словно ожидали, что он сам преодолеет трудность. Вообще-то, если судить по цене, отпечатанной на все еще сохранившейся этикетке, такую надежду нельзя было бы считать совсем уж фантастической.

— Тут неподалеку станция «МАРТА», — сказал, в конце концов, Фрэнсис. — Нельзя же нормально ехать, когда тент торчит прямо вверх.

— Почему я до сих пор считаю покупку дополнительной гарантии хорошим капиталовложением? — пробормотал Лэнг. — Помогите мне, попробуем поднять эту пакость вручную — вдруг дождь пойдет.

Но тент не пожелал двигаться ни туда, ни сюда. Так они и оставили автомобиль — дорогую коробку из стали и хрома — с открытой крышкой возле таверны.

Глава 22

Джорджия, округ Декальб, университет Эмори,через два дня

Лэнг припарковал «Мерседес» между внедорожником с табличкой под задним стеклом, на которой греческими буквами было написано название студенческой организации, и «Тойотой», чей бампер украшала наклейка «Гарвард: северный „Эмори“». Прямо перед ним лежала лужайка, украшенная раскидистыми дубами; по ее сторонам возвышались два облицованных мрамором здания под красными черепичными крышами. Лэнг проверил приготовленные для разговора заметки и взглянул на часы. Чтобы избежать слежки, он ехал длинным, окольным маршрутом, но все же добрался, похоже, именно туда, куда нужно, и даже за несколько минут до назначенного времени.

Заинтригованный тем, что в опекаемом методистской церковью университете ведется изучение иудаизма, Лэнг отыскал в интернете университетские программы и выяснил, что там преподают и историю Холокоста. Продолжая розыски, он нарыл любопытные вещи.

В конце 1950-х годов колледж Эмори представлял собой маленькое и довольно-таки безликое учреждение, служившее в основном подготовительной базой для престижной медицинской школы Университета Джорджии. Зачастую разочарованным докторантам здесь доставались на выходе лишь утешительные призы в виде ученой степени по гуманитарным наукам.

Это положение изменил малоизвестный профессор богословия Том Алтизер, когда обнародовал свою теорию о том, что Бог мертв. Не отвернулся, не потерял интерес, а умер и попал куда-то туда, куда мог попасть после смерти Владыка Небес.

Члены богословского факультета, подхватив полы академических мантий, ударились в паническое бегство, а университетские адвокаты принялись искать возможность для досрочного расторжения контракта с Алтизером.

История дошла до национальных СМИ, уловивших в ней веяние свежего ветра перемен и воспринявших ее как иллюстрацию к процессу развития свободной мысли даже в таком незначительном учебном заведении Юга, к тому же находящемся под контролем церкви.

Алтизер стал самым известным человеком, связанным с Эмори — после некоего Холлидея, закончившего еще в девятнадцатом веке то отделение, которому в дальнейшем предстояло сделаться факультетом стоматологии, переехавшего на Запад лечить свой туберкулез, примкнувшего к братьям Эрп и принявшего участие в знаменитой перестрелке на ферме Корраль близ аризонского городка Тумстона[39].

Так университет Эмори, совершенно того не желая, стал пробным камнем либерализма для системы образования Юга. Туда стали приезжать студенты из других районов страны — в первую очередь те, кто мог бы позволить себе обучаться в университетах Лиги Плюща[40], но по каким-то причинам не попали туда. Значительная часть из них вовсе не желала ограничиться подготовкой к получению высшего медицинского образования. Среди новых студентов было много евреев. Позабыв о ереси Алтизера, университет начал принимать в число студентов женщин, чернокожих, латиноамериканцев и азиатов, постепенно расширяя свои программы, охватившие со временем все области знания. Если, конечно, это были политически верные знания.

Лэнг также ознакомился с curriculum vitae[41] профессора. Вырос в семье голландских евреев, в детстве успел побывать в нескольких нацистских концлагерях. После войны эмигрировал в Израиль, где изучал в нескольких университетах еврейскую историю и заработал право на продолжение образования в Оксфорде. Там он закончил аспирантскую работу об иудеохристианстве, после чего переехал в Атланту к своей замужней дочери и нескольким внукам. Издал несколько книг (их названия были на иврите или даже на идише и потому остались непонятны Лэнгу). Впрочем, немалая часть его статей выходила и на английском, но публиковались они в каких-то никому не известных изданиях. Из всего вышеперечисленного Лэнг сделал вывод, что это по большей части должны быть журналы, предназначенные для тех, кто вынужден подчиняться извечному академическому императиву: публикуйся или погибнешь.

Еще раз посмотрев на часы, Рейлли убедился в том, что теперь можно идти. Он открыл дверь автомобиля и вынул ключ из замка зажигания. И сразу же под капотом его машины заорала сирена противоугонной сигнализации. Лэнгу показалось, что этот вой должен быть слышен во всех аудиториях кампуса. Он поспешно вставил ключ в замок, но сирена и не подумала заглохнуть, а двигатель так и не завелся.

Признав себя побежденным, Лэнг огляделся по сторонам, желая убедиться в том, что никто за ним не наблюдает и не сможет указать на него как на виновника этого безобразия, и по-воровски сбежал со стоянки.

Леб Гринберг оказался приземистым человеком с крепким рукопожатием и карими глазами, сверкавшими так, будто ему на ум только что пришла отличная шутка и он с трудом сдерживается, чтобы не выдать свои намерения раньше времени. Если бы не ермолка на темечке и торчащие из под нее кустики седых волос, он вполне сгодился бы на роль доброго дедушки в семье любого вероисповедания.

— Спасибо, что нашли возможность принять меня, профессор, — сказал Лэнг, переступая порог маленького кабинета.

— Называйте меня просто Леб, — отозвался хозяин кабинета, жестом предложив Лэнгу выбрать любой из одинаково неудобных с виду стульев, стоявших перед столом. — Весь день «профессор Гринберг то, доктор Гринберг это»… И почти всегда — жалобы на заниженные отметки. Так что попробуем обойтись без титулов, согласны?

По характерному озвучиванию «h» Лэнг сразу узнал британский акцент, причем не какой-то простонародный, а тот, с каким говорят представители высшего класса. Ему и прежде случалось задумываться над тем, почему любой, кому доводиться пожить в Англии, пусть даже недолго, перенимает местное произношение.

Гринберг сел за свой стол, на котором не было ничего, кроме чашки с блюдцем и стопки бумаги; Лэнг решил, что это рукопись.

— Фрэнсис сказал мне, что вас интересует определенный период древней еврейской истории и его связь с христианством. Не могли бы вы пояснить, о чем именно идет речь? — Он взглянул на свою чашку и спохватился: — О, прошу прощения. Я как раз сел пить чай. Не хотите чашечку? — Профессор извлек откуда-то из-за стола электрическую кофеварку.

— Спасибо, с удовольствием.

Лекции, прослушанные Лэнгом в Управлении, предусматривали и это. Если ты соглашаешься на совместную еду или питье, шансы на успех предприятия увеличиваются. Невозвращенцы из коммунистических стран куда охотнее делились информацией с агентами, делившими с ними трапезу.

Профессор извлек еще одну чашку и блюдце, явно купленные отдельно не только от той чашки, что была в его руках, но и друг от друга.

— Боюсь, вам придется удовольствоваться концентрированным лимонным соком. Ни молока, ни сахара у меня нет.

— Спасибо, это меня вполне устроит.

Лэнг проследил за тем, как его чашка наполнилась темной, как кофе, жидкостью, и сделал для пробы маленький глоток. Напиток оказался настолько терпким, что у него сразу заломило зубы.

— Смешивают специально для меня, — гордо сообщил Гринберг. — Я заказываю чай у одного торговца в Бейруте.

Лэнг никогда раньше не думал о Ливане как о рассаднике терроризма.

Облизав губы от удовольствия, Леб откинулся на стуле и обхватил сцепленными пальцами затылок.

— Итак, Лэнг, чем я могу быть вам полезен?

«Дать что-нибудь, чтобы закусить этот чай, от которого у меня свело скулы, как от неспелой хурмы». Но Лэнг только подумал так, вслух же сказал:

— Мы с Фрэнсисом пытались перевести одну латинскую надпись, по-видимому, четвертого века. В ней есть слова «царь иудеев», те же самые, что были на кресте Христа. Я всегда считал, что так Его назвали в издевку. Фрэнсис со мною не согласился и сказал, что вы могли бы дать по этому поводу разъяснения, опираясь на исторические данные.