Кристиан Мёрк - Дорогой Джим
Бамп-бамп!
Я узнала этот звук еще до того, как заметила сиротливо хлопающую на ветру дверь.
— Ифе! — крикнула я. Ответа не было. Я оглянулась на Рози — похоже, моя сестренка впервые за много лет растерялась, не зная, что делать. Свет в доме не горел, в прихожей с развешанными по стенам пучками сухих трав не было ни души. Несколько сухих листьев, подхваченные ветром, с негромким шелестом закружились на полу. Мы с Рози тихонько вошли, стараясь ступать на цыпочках — но не услышали ничего, кроме стука собственных сердец.
— Ифе, ты тут? — запинаясь, прошептала Рози. Она уже была едва жива от страха, можешь мне поверить.
Когда мы добрались до гостиной, руки у меня дрожали так, что, даже нащупав выключатель, я с трудом нашла в себе силы щелкнуть им, чтобы зажечь свет.
И тут нам стало ясно, что случилось.
Оба дивана были порезаны ножом — казалось, тут орудовал мясник, — клочья набивки валялись на полу вперемешку с битым стеклом. Повсюду черепки, разбросанные книги с вырванными «с мясом» страницами. Разлитое возле двери белое вино еще слегка шипело и пузырилось — выходит, это случилось совсем недавно.
Мы были потрясены… до такой степени, что даже не сразу заметили, что мы тут не одни.
Какая-то бесформенная фигура, завернутая в одеяло, скорчилась в углу. Разом постаревшее лицо… остекленевшие глаза уставились куда-то в пространство… Но даже сейчас в них все еще стоял ужас.
— Ифе! — вскрикнула Рози. Бросившись к ней, она обхватила близняшку руками. Осторожно размотав одеяло, мы застонали, увидев, во что превратилось ее тело. Кто-то безжалостно избил ее. Грудь и руки Ифе покрывали вздувшиеся багрово-красные рубцы, а от платья остались только клочья. Мы звали ее по имени — но она не реагировала. Час за часом мы просто сидели рядом с ней, прислушиваясь к чуть слышному биению ее сердца.
Когда небо за окном стало сереть, Ифе наконец очнулась.
— Он просил передать, что ты сама в этом виновата, — с трудом повернув ко мне голову, прошелестела она. Ее слабый голос, лишенный каких-либо эмоций, казался безжизненным.
Джим. Ну конечно это был он!
Пока я поспешно заваривала чай и пыталась уговорить Ифе выпить хотя бы немного горячего, она рассказала нам, как он явился к ней под предлогом, что ему, мол, срочно нужно рассказать ей что-то под большим секретом. Но едва за ним захлопнулась дверь, как он швырнул Ифе на пол, сорвал с нее платье и несколько часов подряд насиловал ее.
— Он сказал, что с радостью прикончил бы меня, но не может — нет времени, потому как тетушка Мойра ждет его к ужину, — все тем же безжизненным, словно у покойницы, голосом проговорила Ифе. — Но пообещал, что непременно вернется.
Я уже упоминала, кажется, что мы все трое стали убийцами. Именно тогда, на рассвете, мы поклялись друг другу отомстить за сестру. Убедившись, что Ифе наконец уснула у меня на руках, я обернулась посмотреть, что делает Рози, и увидела, как она, отыскав на кухне самый острый из имеющихся в доме ножей, сунула его в сумку.
— Похоже, пришло время покончить с этим ублюдком, — проговорила она тоном, не предвещавшим Джиму ничего хорошего. И я ни одной минуты не сомневалась, что Рози так и сделает.
Подожди…
Кажется, я слышу, как моя дражайшая тетушка зашевелилась у себя внизу. Помнишь, когда ты только взял в руки эту книжку, я упоминала о том, что сама не знаю, сколько времени нам всем отведено? Но сколько бы его ни оставалось, похоже, отпущенный нам срок истекает. Так что если ты дочитал до этого места, помолись за нас. Остается только надеяться, что наши дневники, Рози и мой, уцелеют и тем или иным способом дойдут до тебя. Мой прямым сообщением отправится на почту, а дневник, который ведет Рози, — туда, где старый отец Мэллой станет класть на него цветы. Старая лопата, которую мне удалось отыскать среди газет, возможно, поможет мне какое-то время удерживать тетку Мойру и не позволить ей причинить вред Рози — но не уверена… всякое возможно. Очень может быть, ей удастся прикончить нас обеих до того, как мне представится случай разделаться с ней. Все, о чем я прошу Господа, — это сил на один хороший удар лопатой, достаточный, чтобы снести ей голову с плеч. Мне больше никогда не увидеть пирамид — так что уж будь так добр, сфотографируй их за меня, хорошо?
Вот она идет. Спокойно, Рози, спокойно. Не плачь. Потерпи еще немного. Я смогу защитить тебя — пока я жива, она не причинит тебе боли.
А ты, мой неведомый друг, читающий сейчас эти строки, помни, что я скажу. Отпусти наши грехи… Постарайся вспоминать нас с теплотой — меня и моих сестер. Да благословит тебя Бог за то, что ты набрался терпения и дочитал до конца. Все, что ты узнал из этой записной книжки, — правда. И хорошее, и дурное.
Помни меня.
Помни нас.
И если тебе когда-нибудь случится проходить мимо могилы нашей тетки, дай мне слово, что плюнешь на нее!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЛЕД ВОЛКА
XIIIПалец Найалла, запнувшись о слово «могила», так и застрял там надолго. Чувствовал он себя так, словно пьет тягучее, черное вино — пьет и не может остановиться.
Кровь тяжелыми, неровными толчками стучала у него в висках — читать дальше не было сил… Растерявшись, парень никак не мог понять, на каком эпизоде из истории Фионы остановиться — поднести его к свету, чтобы получше рассмотреть. Что-то не давало ему покоя. Что тут самое важное, гадал Найалл. Возможно, ее встреча с Джимом? Нет, в такое как раз поверить легче всего. Любовная интрижка, которая разом перевернула всю ее жизнь?
Может, ему нужно задуматься над той страшной смертью, которую девушка приняла вместе с сестрой — и теткой — всего в четверти мили от того места, где сам Найалл в тот день разбирал почту?
Он так и не мог решить, что выбрать, за что зацепиться. Никак не связанные между собой образы кружились в его мозгу, реальные и выдуманные, в которых волки и люди, затянутые в черную кожу, гнались за женщинами, волокли их, кричащих, задыхающихся от ужаса, в чащу леса.
Парень снова осторожно потрогал последнюю страницу — и вздрогнул. Ему вдруг показалось, что Джим, как живой восстав из этого дневника, коснулся пальцем его небритой щеки — чтобы убедить в том, что он не плод воображения умирающей Фионы. Но больше всего Найалла потрясло другое — вплоть до самой последней страницы рука девушки ни разу не дрогнула… ни одно из нацарапанных ею слов не расплылось под капнувшей на него слезой. Нет, рука Фионы до самого конца была тверда — как дуло пистолета в руке убийцы. Внизу, под последней строкой, рукой Фионы была подведена жирная черта — словно задернули занавес. Но что это значило, ломал себе голову Найалл… Где второй дневник? Куда должен был отец Мэллой «бросить цветы»?
Больше всего на свете он сейчас жалел о том, что не может сесть и спокойно обсудить все это с Фионой. Ему еще никогда не доводилось встречать такую девушку — девушку, которая не стеснялась признать собственную вину и беспомощность, и это при том, что душа ее была словно выкована из какой-то редкой, еще неизвестной людям хромированной стали!
Интересно, смогли бы они стать друзьями, гадал Найалл. Нет, вряд ли — скорее всего, она даже не обратила бы на него внимания… как и все другие девушки, с которыми он делал робкие попытки познакомиться. Пару дней назад ему случилось проходить по Стрэнд-стрит мимо «дома убийцы», как уже успели прозвать его местные. Теперь он знал точно, где именно Фиона нанесла тетке смертельный удар лопатой, который хоть и не снес той голову, но тем не менее уложил ее в могилу. Найалл отнюдь не собирался идти на кладбище, чтобы там, встав на колени возле могилы Фионы, дать ей сентиментальную клятву отправиться посмотреть пирамиды — поскольку догадывался, что сама Фиона, вероятнее всего, подняла бы его на смех или обозвала бы идиотом, которому делать нечего, кроме как тратить время на покойников.
Тогда что ему делать?
Найалл рассеянно повертел дневник в руках — только теперь он делал это осторожно, как будто чужие мысли, до отказа заполнившие записную книжку, при неосторожном обращении могли пролиться на пол. Что теперь делать? Отнести дневник в полицию? Он живо представил себе, как будет сидеть в участке, пока один из дежурных сержантов станет допрашивать его, когда выяснится, что он нарушил закон, потому что не имел права забирать домой важнейшую улику. Он даже представил себе этого сержанта, жирного, с заплывшими глазами и пухлыми, как сосиски, пальцами. А Найалл будет глупо улыбаться в ответ, разыгрывая из себя доброго самаритянина, — до той минуты, пока тот же самый сержант не выяснит, что он и есть Найалл Френсис Клири, единственный сын Мартина и Сары Клири, которому когда-то давно едва удалось избежать обвинения в попытке физического насилия.
И что из того, что все это случилось, когда ему было всего пятнадцать и он стоял, прижавшись спиной к стене школы, пока чокнутый Ларри и его вечный прихлебатель и добровольный помощник Чарли швырялись в него камнями и обзывали его мать «чертовой уродиной» только за то, что она, хромая, опиралась на палку?! Что с того, что родители Чарли и Ларри согласились не доводить дело до суда, ведь отец Найалла ходил к ним и униженно кланялся и просил за сына — даже пообещал целый год бесплатно чинить им водопровод? Они никогда потом не говорили об этом между собой. Но с того дня, когда мать, поставив перед ним тарелку с ужином, спрашивала, вкусно ли, Найалл всякий раз слышал в ее голосе слезы благодарности.
