Фредерик Ленуар - Пророчество Луны
Прожив в скиту пятнадцать лет и устав от бесконечного потока паломников, ищущих его совета, старец удалился в одинокую хижину на южной оконечности полуострова. Вот уже восемь лет он жил отшельником. Многие паломники потеряли след старца, но афонские монахи под большим секретом рассказывали друг другу, где он скрывается от мира, и потому посетители со всех уголков Святой горы по-прежнему часто прерывали его молитвы.
Всю вторую половину дня старец не подавал никаких признаков жизни. Молодому послушнику, который опасался, что отшельник его не услышал, хотелось постучать по дощечке еще раз. Но он вовремя вспомнил, что настоятель советовал ему сообщить о своем присутствии лишь единожды: отшельник, обладающий отменным слухом, не любит, чтобы паломники тревожили его слишком часто. И потому юноша истово молился, повторяя молитву к Иисусу, прося его, чтобы старец, осененный благодатью, смог дать добрый совет. Наступила ночь, и послушника стал мучить голод. К счастью, юноша готовился к долгому ожиданию. Он достал из котомки ломоть хлеба и съел его, без устали твердя молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».
Около десяти часов ночи, когда юноша уже чуть задремал, в келье отшельника загорелся огонек. Брат Иоаннис встал и подошел к воротам. Он видел, как старик ходит по лачуге, освещенной тусклым светом. Через несколько мгновений старец открыл маленькое окошко у двери и спустил по веревке огромный ключ, который громко звякнул о медную пластинку на калитке. С бьющимся сердцем послушник взял ключ и вставил в замок. Аккуратно запер калитку и отпер дверь в хижину тем же ключом.
В конце единственной комнаты юноша едва разглядел фигуру человека, сидящего на полу на соломенном матрасе. В углу стоял небольшой столик с зажженной свечой. Послушник медленно подошел к старцу. Хотя в полумраке кельи лица отшельника почти не было видно, юноша низко поклонился в знак уважения.
— Благослови, отче!
— Господь благословит, — ответил отшельник, перекрестился и протянул худую, морщинистую руку послушнику, который почтительно приложился к ней губами.
— Садись, сын мой, — тихо произнес старец, показывая на подушку перед собой.
В правой руке он держал самодельные четки. Послушник сел. Он внимательно посмотрел на отшельника, и его поразила красота этого человека. Длинная седая борода обрамляла одухотворенное лицо с правильными чертами, но испещренное глубокими морщинами от жизни, полной лишений и воздержания. Несмотря на исключительную худобу и слепоту старца, казалось, внутренний свет освещает его лик, придавая ему выражение необычайной доброты.
— Благодарю тебя, отче, за то, что согласился поговорить со мной.
— Чем я могу помочь тебе, сын мой?
— Настоятель монастыря Симона-Петра посоветовал обратиться к тебе.
Юноша замолк, но старец ничего ему не сказал.
— Вот уже три года я послушник в этом монастыре и собираюсь принять постриг. К сожалению, есть одна помеха. Когда я попал на гору Афон, то познакомился с художником Феофаном Критским, который научил меня писать иконы. Я написал несколько образов для монастыря, и на всех была Богоматерь с младенцем. Но игумена и совет старейшин очень беспокоят мои последние работы. Они утверждают, что в моих Богородицах слишком много… соблазна.
Старик слегка улыбнулся.
— Как жаль, что я слеп и не могу насладиться их созерцанием!
Брат Иоаннис удивился шутливому тону отшельника.
— Сам я этого не чувствую, — продолжил он нерешительно, — но изображение Девы Марии стало для меня насущной потребностью. Я пишу ее образ, повторяя молитвы, и это приносит покой моей душе. А теперь старейшины требуют, чтобы я навсегда бросил живопись, иначе мне не разрешат остаться в монастыре.
Послушник надолго замолчал. Юноша заметил, что отшельник, выражение лица которого он сейчас видел лучше, стал отстраненнее и, казалось, погрузился в молитву.
— С тех пор как отец-настоятель сообщил об этом требовании, моя душа утратила покой, — продолжил юноша. — Не могу ни спать, ни сосредоточиться на богослужении, даже молиться не могу! Чувствую такое отчаяние, что все остальное мне безразлично. Теперь я не представляю свое будущее в стенах монастыря. Я искренне хочу принять постриг и посвятить жизнь свою молитве и отречению, но одна мысль о том, что больше никогда не буду рисовать образ Богоматери, причиняет мне страдания. Я… у меня не хватит сил…
В келье воцарилось молчание. Только было слышно, как за стенами хижины воет ветер. Старец молился, перебирая самодельные четки. Послушник смотрел на него и с тяжелым сердцем ждал ответа.
Через несколько минут старый монах промолвил:
— Расскажи мне о женщине, которую ты любил в мирской жизни, до того как ушел в монастырь.
— Что… о чем ты говоришь? — спросил брат Иоаннис, ошеломленный.
— Расскажи мне о женщине, которую ты до сих пор желаешь в глубине души, женщине, чьи черты ты рисуешь в образе Девы Марии.
Старец говорил ласково, но твердо.
Послушник некоторое время молчал, а затем разрыдался.
Как юноша ни старался сдержать слезы, они хлынули ручьями. Рыдания сотрясали его тело, и несколько раз ему пришлось вытереть глаза рукавом. На ум не шло ни слова, ни мысли, только величайшая печаль переполняла его душу.
А затем перед его мысленным взором предстало лицо женщины. Лицо, которое он пытался навсегда забыть. Образ, который благодаря непрестанной молитве он считал вырванным из сердца.
После десяти долгих минут юноше удалось успокоиться, но душа его погрузилась в пучину отчаяния и печали. Все это время старец хранил молчание. Он нагнулся и взял ладонь послушника, и тот почувствовал тепло, исходящее от худой, загрубелой руки старика. Тепло проникло в его тело и наполнило сердце, дав юноше силы признаться:
— Ее зовут Елена.
Глава 46
Три долгих часа Джованни рассказывал старому монаху историю своей жизни. Несколько раз рыдания прерывали его печальную повесть. Старец все время молчал, он отпустил руку Джованни, но слушал с таким участием, что юноша находил в себе мужество продолжать рассказ.
Поведав о дуэли и приговоре, послушник добавил:
— И я отдал Елене ключ от маленького шкафчика, обременив ее поручением, которое сам не смог выполнить, предав доверие человека, которому стольким обязан!
Послушник глубоко вздохнул и продолжил:
— На другой день меня отправили на военную галеру, выходящую дозором в Средиземное море, и там приковали к скамье вместе с пятью другими гребцами. Нас было около двухсот человек, все осужденные преступники. Условия на судне были таковы, что даже самые закаленные не выдержали бы больше двух или трех лет. Должен признаться, батюшка, что я мечтал о смерти. Но провидение, должно быть, рассудило по-своему, так как случилось страшное несчастье, которое стало моим путем к спасению.
Я жил в аду страданий и отчаяния почти восемь месяцев, когда в ужасной битве турки потопили наш корабль. Вода заливала галеру со всех сторон, и мы, несчастные рабы, прикованные к скамьям, кричали, как животные под ножом, когда один из надсмотрщиков, благослови его Господь, сжалился над нами. Он начал отпирать замки наших цепей. Мое место было в первых рядах, и потому мне удалось спастись, прежде чем судно затонуло. Я прыгнул в море и с Божьей помощью сумел схватиться за обломок корабля. Много часов спустя меня выбросило на незнакомый берег, где я потерял сознание. Очнулся я уже в маленькой монастырской келье. Волны прибили обломок к острову Крит, и рыбаки, которые меня нашли, по кандалам на запястьях поняли, что я галерный раб. Вместо того чтобы отдать меня в руки венецианских властей острова, они доставили меня в православный монастырь. Монахи пожалели меня, а их настоятель объяснил, что население Крита настроено враждебно к венецианцам, исповедующим католическую веру. Он взял на себя смелость и оставил меня в обители.
Так как мне нельзя было выходить за пределы монастыря, большую часть времени я проводил в чтении и молитвах в маленькой часовне, посвященной Богородице. Я никогда не был ревностным христианином, и вера моя не отличалась совершенством. Но меня тронула старинная икона Девы Марии, которую я увидел в той часовне. Меня неудержимо тянуло к ней, и все больше часов я проводил, созерцая образ, созданный знаменитым русским иконописцем Андреем Рублевым. Однажды, когда я, погрузившись в печальные раздумья о своей прошлой жизни, смотрел на икону, я почувствовал, что она источает необыкновенную благодать. Дева Мария словно смотрела на меня и говорила: «Не печалься, я — твоя мать и люблю тебя, несмотря на твои грехи и преступление, которое ты совершил».
Голос Джованни дрогнул от переполнявших его эмоций, юноша замолчал, а потом снова продолжил:
