Джошуа Спэньол - Изолятор
Я вынул из папки черно-белую фотографию.
– Вот это – убитый возлюбленный. Из того, что мы знаем, можно сделать вывод, что на Восточном побережье он называл себя Дугласом Бьюкененом, а здесь, на Западном – Кейси. Фамилия нам неизвестна. И, как я уже говорил, имя Дуглас Бьюкенен на самом деле принадлежало человеку, который умер несколько лет назад.
– Это установлено?
– Департаментами полиции Балтимора и округа Кэрролл. Я сделаю копию и по факсу пришлю ее вам в офис.
– Спасибо, – ответила она. – Но я все-таки склонна рассматривать дело как самоубийство, естественно, учитывая при этом результаты медицинской экспертизы. А расследование этого… – она показала на фотографию, – этого Кейси – вовсе не наше дело.
– Нет, – возразил я. – Боюсь, что вы заблуждаетесь.
41
Уокер и фотограф остались в гараже, а мы с Брук вышли во двор. В углу, под большим дубом, стоял стол для пикника. Мы сели и начали терпеливо ждать приезда ребят из отделения судебно-медицинской экспертизы. Я мечтал о сигарете. Брук же явно об этом и не думала.
– Мне кажется, все это очень тревожно, – заметила она.
– Мне тоже.
– Я волнуюсь… мне страшно…
Она замолчала.
– Чего ты боишься?
– Беспокоюсь, что это может оказаться террористическим актом.
Дело в том, что я и сам постоянно этого опасался. Но мне хотелось узнать, что думает она.
– Ну так расскажи мне о своих страхах.
– Подумай только. Есть человек, несущий в себе заболевание. Давай предположим, что это какая-то ужасная форма СПИДа. И этот парень, биотеррорист-самоубийца, вовсю совокупляется с этими уязвимыми девчонками.
– Так, – согласился я.
– Ты сказал, что эта комната в пансионате в Балтиморе выглядела странно хорошо, правда? Итак: у него отдельная комната, сотовый, стерео и много всего другого, чего в этом доме нет ни у кого. А после того, как он сделал свое черное дело, его просто убрали, чтобы сохранить все в тайне.
– Зачем кому-то понадобилось его убирать? Я считаю его самоубийцей; ну, скажем, сексуальный самоубийца.
– Я серьезно, Натаниель.
– И я серьезно.
Она посмотрела в сторону.
– Ну, не знаю. Я просто думаю, как все это объяснить. Возможно, он вовсе и не был самоубийцей. Надеялся, что вылечится. Может быть, в этом его убедили те, кто им манипулировал. И он надеялся, что закончит свою миссию в Балтиморе, вернется сюда, вылечится и женится на Глэдис Томас.
– Это невероятно, Брук.
– Но я же просто рассуждаю. Предполагаю.
– Ну хорошо, извини, давай рассуждать вместе. Где доказательства?
– Доказательства чего?
– Того, что это террористический акт. Ведь в случае терроризма должны присутствовать письма, требования, кто-то должен взять на себя ответственность.
– Может быть, организаторы дожидаются, когда дело развернется вовсю и привлечет внимание прессы. Подумай сам, Нат. Подумай только, до чего это страшно. Никаких писем и бандеролей, никаких порошков, никаких аэрозольных баллончиков. Этот парень сам – бомба. Только подумай об этом.
– Уже думал. Все равно что-то не сходится. Не убеждает.
– А Глэдис Томас оказалась чем-то вроде свободного конца. Непонятно, что с ней делать. Может быть…
– Брук…
– Может быть, они вообще узнали о ней уже после смерти Кейси. Может, ее и убили только потому, что волновались…
– Брук!
– Что? – спросила она, пожалуй, слишком громко. Потом очень медленно добавила: – Не кричи на меня.
– Я на тебя и не кричал.
– Кричал.
– Ты уже слишком увлекаешься.
– Кто-то же должен увлекаться. Вообще-то ты. Это твоя работа.
– Послушай, – как можно спокойнее ответил я, – я уже увлекался. Потому они и выкинули меня из Балтимора.
– О, понятно. Но с каких это пор Натаниель Маккормик начал так заботиться о том, что подумают другие?
– С тех самых, как услышал звук смываемого унитаза – туда отправилась моя карьера.
Она посмотрела на меня, явно не веря.
– Брук, этот апокалиптический сценарий хорошо придуман. Именно в этом направлении мы и должны рассуждать…
– Я это и делаю…
– И все-таки необходимо учитывать и реальные условия. В настоящее время все это пока только болезнь. Немного странная, правда. И я здесь как раз для того, чтобы выяснить кое-какие странные детали.
В доме послышалось движение.
– Бригада медицинской экспертизы приехала, – вставая, сказал я. Взглянул на часы. – А мне пора в университет, на встречу со старой подругой.
– Со старой подругой?
– Ну да, с любимым профессором. И если ты не хочешь меня туда везти, чтобы не встречаться с…
– …с Джеффом.
– Так вот, если ты не хочешь снова увидеть Джеффа, то мне необходимо попасть к тебе домой и взять свою машину.
Она резко поднялась.
– Я совсем не хочу встречаться с Джеффом.
– Хорошо, – согласился я.
Мы вошли в дом и представились двум сотрудникам судебно-медицинской экспертизы, заодно напомнив о тех чрезвычайных мерах предосторожности, которые они должны предпринять. Один из этих ребят, толстый белый парень с бритой головой, попытался выудить из нас информацию – подробности об инфекции. Я ответил, что по воздуху она, судя по всему, не летает, и если соблюдать все необходимые правила, то можно и не волноваться. Парадоксальные рекомендации. Я чувствовал себя как президент, который советует своему народу проявлять крайнюю бдительность, но в то же самое время жить обычной, нормальной жизнью. Ну и времена настали…
Проходя по коридору, я услышал доносящийся из гостиной плач. Времени оставалось в обрез, но все же мы должны были поговорить и с другими пациентами пансионата, и с персоналом. Выяснить, знают ли они Дугласа, попытаться понять, не общались ли с ним близко…
– Нат, прояви немного человечности, – попросила Брук. – Подожди хотя бы до завтра.
– Завтра у меня уже самолет, – не сдавался я.
– Соверши безумный поступок, – бросила она, направляясь к выходу, – перенеси отъезд.
42
Оказавшись дома у Брук, я по факсу отправил детективу Уокер фотографию Дугласа Бьюкенена. А потом сел в машину и отправился на север, на встречу со старой наставницей, старым университетом и, вполне возможно, с целой волной неприятных воспоминаний. Честно говоря, я уже много раз прокручивал в голове собственное возвращение, причем фантазия всегда услужливо создавала самые высокопарные сценарии – или получение почетной докторской степени, или выступление на каком-то торжестве. Но я и понятия не имел, какие именно чувства вызовет это возвращение в моей собственной душе.
Я свернул с главного шоссе на Юниверсити-авеню, ведущую в городок, который представлял собой воплощение технологических излишеств 1990-х годов. И хотя бум, судя по всему, уже миновал, здесь этого, кажется, и не заметили. Дорога была забита, причем шеренга состояла исключительно из дорогих немецких и японских автомобилей и внедорожников. Именно здесь в счастливые времена жил Кен Кизи. Интересно, что бы он сказал по поводу сияющей вереницы «БМВ», припаркованных у бутиков и ресторанов, предлагающих салаты по двенадцать долларов? Скорее всего решил бы, что все это просто кошмарный сон.
Наконец поток машин медленно тронулся, и скоро мне уже удалось развить гигантскую скорость – больше десяти миль в час. Дорога прошла под железнодорожным переездом и снова поднялась, теперь уже непосредственно к университету.
Какие бы чувства я ни питал к альма-матер, в стенах которой довелось провести четыре нелегких года напряженной медицинской и научной муштры, все равно не могу не признаться, что величие этого места греет душу и тешит тщеславие. Причем оно отличается от величия Восточного побережья; здесь вовсе нет той готической и георгианской тяжести, которая так давит в Йеле или Гарварде. И тем не менее все здесь великолепно. Въезд на территорию университета, самую обширную в стране, отмечен двумя огромными арками из песчаника, открывающими длинную, тянущуюся на полмили пальмовую аллею. Пальмы эти подарил кто-то из богатых выпускников, любящих пускать пыль в глаза. Они поднимались, словно массивные колонны, увенчанные роскошными зелеными капителями. Ходили слухи, что каждое такое дерево стоит не меньше десяти тысяч долларов.
Я подъехал к медицинскому факультету и едва смог его узнать. Там, где в мою бытность зеленели лужайки, выросли два огромных здания, явно научного назначения. Даже снизу, с земли, были заметны полки, уставленные оборудованием и приборами. Сами здания, сложенные из темно-желтого песчаника, выглядели внушительно и бесстрастно. Впечатления от увиденного напомнили мне высказывание одного знаменитого историка искусства: приезжая в Нью-Йорк на Центральный вокзал, «человек входит в город, словно бог», а попадая туда через «Пенн-стейшн», он «прошмыгивает, словно крыса». Так что если арки из песчаника и обсаженные пальмами бульвары говорят о вашей близости к богам, то вот эти огромные медицинские лаборатории заставляют чувствовать себя крысой. Особенно если несколько лет назад эту крысу вышвырнули отсюда.
