Хеннинг Манкелль - Возвращение танцмейстера
– Нет.
Эмиль Веттерстед показал на свободный стул. Парень нехотя подвинул его Стефану.
– Кто говорил?
– А это важно?
– Нет.
– Это допрос?
– Нет. Просто беседа.
– Я слишком стар для бесед. Я перестал беседовать, когда мне было шестьдесят. К тому времени я наговорился вдоволь. Я не говорю сам и не слушаю, что мне говорят другие. За исключением моего врача. И нескольких молодых друзей.
Он улыбнулся и кивнул в сторону парня, несшего караул за его креслом. Странно все это. Кто этот парень, опекающий старика?
– Вы приехали, чтобы поговорить со мной о Герберте Молине. Но что вы, собственно, хотите узнать? И что там случилось? Убийство?
Стефан мгновенно принял решение – идти напрямую. Для Веттерстеда вряд ли важно, имеет он непосредственное отношение к следствию или нет.
– Мы не знаем мотива преступления, и у нас нет никаких явных улик, – сказал Стефан. – В таких случаях приходится копать довольно глубоко. Кто был Герберт Молин? Может быть, мотив убийства скрыт где-то в его прошлом? Эти вопросы мы задаем и себе и другим. Я имею в виду людей, которые были с ним знакомы.
Эмиль Веттерстед молчал. Парень продолжал разглядывать Стефана, не скрывая неприязни.
– Собственно говоря, – сказал старик, – я знал не столько Герберта, сколько его отца. Я был моложе его, но старше Герберта.
– Акселя Маттсон-Герцена? Офицера кавалерии?
– Старинный наследственный титул в их семье. Кто-то из его предков сражался под Нарвой. Шведы победили, но он погиб. У них была семейная традиция – каждый год отмечать победу под Нарвой. Я помню, у них дома на столе стоял большой бюст Карла Двенадцатого. И рядом в вазе всегда были цветы. До сих пор помню.
– Но вы не были родственниками?
– Нет. Однако мой брат кончил так же, как и Герберт.
– Министр юстиции?
– Именно он. Я всегда пытался отговорить его заниматься политикой. С его идиотскими взглядами.
– Он был социал-демократ.
Веттерстед буквально пробуравил Стефана взглядом.
– Я же сказал – его взгляды были идиотскими. Вы, наверное, знаете – его убил сумасшедший. Труп нашли на берегу под Истадом, под лодкой. Я никогда не навещал его. Последние двадцать лет его жизни мы совершенно не общались.
– А никакого другого бюста рядом с Карлом Двенадцатым не было?
– Чьего, например?
– Гитлера.
Парень за креслом дернулся. Еле заметно, но от Стефана это не ускользнуло. Веттерстед бровью не повел.
– К чему вы клоните?
– Герберт Молин воевал в армии Гитлера добровольцем. Нам стало известно, что все в его семье были убежденными нацистами. Ведь это правда?
– Разумеется, правда.
В голосе старика не было ни тени сомнения.
– И я был убежденным нацистом, – продолжил он. – Незачем нам играть в игры, господин полицейский. Что вы знаете о моем прошлом?
– Ничего, кроме того, что вы были портретистом и знали Герберта Молина.
– Я преклонялся перед ним. Во время войны он показал пример истинного мужества. И ничего удивительного, что все разумные люди тогда были на стороне Гитлера. Нам надо было выбирать – смотреть, сложив ручки, как коммунизм завоевывает Европу, или сопротивляться. На наше тогдашнее правительство можно было полагаться лишь отчасти. Тогда все было подготовлено.
– Подготовлено к чему?
– К приходу немцев.
Это сказал парень. Стефан поглядел на него с интересом.
– И все-таки не все было напрасно, – продолжил Веттерстед. – Скоро я напишу мой последний портрет и умру. Но есть молодое поколение, которое понимает, в каком положении находится Швеция. Не только Швеция – вся Европа, весь мир. Можно, конечно, радоваться, что восточный блок прекратил существование. Зрелище жалкое, но приятное. Но в Швеции все хуже, чем когда-либо. Все рушится. Никакой дисциплины. Границы страны практически не существуют. Кто угодно, на каком угодно основании может каким угодно путем и в какое угодно время попасть в страну. Сомневаюсь, что шведский национальный характер удастся спасти. Может быть, уже поздно. Но пытаться надо.
Веттерстед остановился и с улыбкой поглядел на Стефана.
– Как видите, я верен своим взглядам. Никогда их не менял и никогда не пытался скрывать. Конечно, бывало, что кое-кто переставал со мной здороваться или плевал мне вслед. Но это были карлики. Чепуховые люди, вроде моего брата. И у меня никогда не было трудностей с получением заказов на портреты. Скорее наоборот.
– Что вы хотите этим сказать?
– Что в этой стране всегда были люди, которые уважали меня за то, что я не предаю свои идеалы. Люди, которые думали точно так же, как я, но по разным причинам скрывали свои взгляды. Иногда я понимал их, хотя чаще они делали это из трусости. Но портреты заказывали мне.
Веттерстед сделал знак, что он хочет встать. Парень помог ему и подал палку. Как же он одолевает лестницу дома, в Кальмаре? – подумал Стефан.
– Я хочу кое-что вам показать.
Они вышли в коридор с каменным полом. Веттерстед вдруг остановился.
– Вы сказали, вас зовут Линдман?
– Стефан Линдман.
– У вас, если не ошибаюсь, вестеръётландский выговор.
– Я родился в Чинне под Буросом.
Веттерстед задумчиво кивнул и пошел дальше.
– Я никогда не был в Чинне, – сказал он. – Через Бурос как-то проезжал. Но больше всего мне нравится тут, на Эланде. Или в Кальмаре. Не могу понять, почему это люди все время куда-то ездят.
Он стукнул палкой по полу. Стефан вспомнил, что несколько дней назад еще один старик, Бьорн Вигрен, тоже говорил ему, что терпеть не может путешествовать. Они прошли в комнату, где не было никакой мебели. Одна из стен была задрапирована шторами. Веттерстед палкой отвел штору. Там были три полотна маслом в овальных позолоченных рамах. В середине висел портрет Гитлера в три четверти. Налево был Геринг, направо – какая-то женщина.
– Здесь мои боги, – сказал Веттерстед. – Портрет Гитлера я написал в 1944 году, когда все, не исключая его генералов, повернулись к нему спиной. Это единственный в моей жизни портрет, написанный с фотографии.
– А Геринг? Вы встречались с Герингом?
– И в Швеции, и в Берлине. До войны он был женат на шведке, ее звали Карин. Тогда я встречался с ним. В мае 1941 года ко мне обратилось немецкое представительство в Стокгольме. Они сказали, что Геринг хочет заказать портрет и что он выразил желание, чтобы написал его я. Это была большая честь. Я написал портрет Карин, и он ему очень понравился. Я поехал в Берлин и написал его портрет. Он был необыкновенно приветлив. Как-то раз я должен был присутствовать на приеме у Гитлера, но что-то этому помешало. Я жалел всю жизнь, что мне так и не удалось пожать ему руку.
– А кто женщина?
– Моя жена. Тереза. Я написал ее портрет в год нашей свадьбы, в 1943 году. Если вы умеете смотреть, то увидите, сколько любви в этом портрете. Я написал эту любовь. Мы прожили всего десять лет, потом она умерла от миокардита. Если бы это было сегодня, она бы не умерла.
Веттерстед кивнул своему помощнику, и тот задернул штору.
Они вернулись в студию.
– Теперь вы знаете, кто я, – сказал Веттерстед, усаживаясь в кресло и поправляя поданное парнем одеяло. Тот снова занял свое место у него за спиной.
– Но вы должны были как-то среагировать, когда получили известие о смерти Молина, – сказал Стефан. – Полицейский на пенсии, убит в лесу в Херьедалене. Неужели вам не было интересно, что случилось?
– Я решил, что это какой-то ненормальный. Скорее всего, кто-то из тех уголовников, что лезут к нам через все границы, творят тут, что хотят, и причем никто их не наказывает.
У Стефана от всего выслушанного разболелась голова.
– Это был не сумасшедший. Убийство было тщательно спланировано.
– Этого я не знаю.
Веттерстед ответил уверенно и быстро. Слишком быстро, подумал Стефан. Слишком быстро и слишком уверенно. Он осторожно продолжил:
– Что-то произошло. Может быть, в давнем прошлом. Может быть, еще во время войны.
– Что могло произойти во время войны?
– Это мне и интересно.
– Герберт Молин был солдат. Вот и все. Если бы произошло что-то необычное, он бы мне рассказал. Но он ничего не рассказывал.
– Вы часто встречались?
– За последние тридцать лет ни разу. Мы переписывались. Он писал письма, а я открытки. Никогда не любил писем. Ни писать, ни получать.
– У вас никогда не было ощущения, что он чего-то боится?
Веттерстед раздраженно забарабанил пальцами по ручке кресла.
– Конечно, он боялся. Как и я боюсь. Мы боимся того, что может случиться с нашей страной.
– А кроме этого, он ничего не опасался? Лично для себя?
– Чего ему было бояться? Он скрывал свои убеждения, и я его понимал. Но не думаю, чтобы он боялся разоблачения. Что бумаги попадут не в те руки…
Парень кашлянул. Веттерстед сразу замолчал. Проговорился, подумал Стефан. Этот юнец присматривает не только за одеялом.
