Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава
Ее локоть упирался мне в подбородок. Я от нее отодвинулся, когда смотрел весь этот жуткий бред. Она крепко спала в душной постели, а я лежал рядом, думая: о господи, все еще ночь! Ну и ночка! А их вопросы все стучали и стучали у меня в мозгу. КОМУ ВЫ ЕЕ ОТДАЛИ? ВЫ ОБЯЗАНЫ НАМ ЭТО СКАЗАТЬ! СЕЙЧАС ИЛИ ПОТОМ – ЭТО КАК ВАМ БОЛЬШЕ НРАВИТСЯ. МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ВЫ ЕЕ КОМУ-ТО ОТДАЛИ. КОМУ ЖЕ ВЫ ДОВЕРЯЕТЕ БОЛЬШЕ, ИМ ИЛИ НАМ? МОЖЕТ, ВЫ ОТДАЛИ ЕЕ МУЖУ ТОЙ СТАРУХИ, ВАШЕЙ НЯНЬКИ?
«Да нет же, – думал я с болезненно бьющимся сердцем, – это ведь не они, а Власта! Эта дуреха которая все нудила и нудила одно и то же».
Все они нудят и нудят про эту формулу. Какое мне до нее дело, если моя жизнь висит на волоске? Они все тут страдают коллективным бредом, в этой дикой стране, ей-богу! Все они мыслят одинаково. Может, так, по их пониманию, должен чувствовать себя каждый гражданин. Все – во имя формулы, во имя лозунга, во имя отечества.
Мощное примитивное создание крепко спало рядом со мной – непостижимая славянка, мечтающая покинуть эту страну и в то же время по всем признакам – ее частица. С такой готовностью страдать, испытывать себя на «прочность»… И еще с одной чертой, характерной для всех «рук и умов», – желанием, чтобы в тебе непременно увидели преданного друга. Неужели я верю ей меньше, чем мужу моей старой няньки, только потому, что он мужчина?!
«Постой-постой, – подумал я вдруг с колотящимся сердцем, – а кто ей сказал про мою старую няньку? Кто и когда, черт побери, упоминал об этой старухе?»
Я стал лихорадочно перебирать в памяти все наши разговоры с этой девицей. Про няньку мы не говорили. Вообще не было ситуаций, в которых можно было бы вспомнить про няньку! Вдруг внутри у меня что-то екнуло, и я осознал, что же мне так мешало уснуть.
Этой девице было известно то, о чем я ей никогда не говорил.
«О, боже, – подумал я, – что-то здесь сильно не так!» И тут же увидел целую вереницу этих «не так».
Эта просторная вилла на двоих – на нее и отца, когда в городе такая страшная проблема с жильем. И звонок в час ночи. И ее настойчивые расспросы по поводу этой долбаной формулы.
Я рывком сел в постели. Она тоже проснулась. Но не пошевельнулась. Просто изменился ритм ее дыхания. Теперь-то я понимал, кто она такая. Зубы у меня выбивали дробь. Я спустил одну ногу с постели.
– Ты куда, милачек?
– В туалет.
– Где выключатель, знаешь?
О да, где выключатель, я знал. Я вошел туда, весь дрожа, но света не зажег, подозревая, что дом оцеплен полицией. А эти ее слезы, эта пресловутая славянская печаль, дрожащая в ее голосе! Может, она и правда по-своему ко мне привязалась, но это не помешает ей выполнить свой долг. А я-то хорош, попался на крючок!
Обессиленный, я сидел на унитазе, дрожа от сквозняка, тянущего из открытого окна, и думал, что же мне делать дальше. Небо светлело. Часы свои я снял, они остались на прикроватной тумбочке. Пять, шесть утра? Скоро она встанет. Сейчас уже не удерешь. Как только она выйдет из дома, они меня и зацапают. Этот странный звонок… чтобы проверить, все ли идет как надо. А все и правда шло как надо. Милачек, который сам пришел и готов все ей выложить, как на блюдечке. Но что все-то? Что такого я мог сообщить этой девице, чего бы они сами не смогли из меня вышибить за полчаса?
Я обхватил голову руками и напряг свой усталый мозг.
– У тебя ничего не случилось, милачек?
Я вскочил с унитаза как ошпаренный.
– Нет, все в порядке.
Помыв руки, я вернулся в комнату. Над кроватью горело бра, а она сидела в постели, недовольно растирая свои груди, продрогшие на сквозняке, тянущем из открытой двери.
– Ты такой взвинченный, милачек! Все переживаешь?
– Да, немножко.
– Может, хочешь еще что-нибудь мне рассказать?
– Да не стоит, – ответил я, забираясь в постель. Но тут же подумал, что, пожалуй, стоит.
Формула! Эта не произнесенная, не упомянутая, трижды распроклятая формула, в ней все дело! Они искренне не понимали, что случилось. С моим побегом из отеля в их сведениях образовалась роковая брешь. Была одна-единственная вероятность, может быть, не более чем вероятность, – что я ее где-то припрятал, кому-то передал. Они могли бы меня здесь застукать. Избить до полусмерти, и все выведать. Но я уже доказал свою «бегучесть». Другой путь был легче. Ночь, проведенная с ненасытной великаншей в якобы безопасной обстановке, – и я уже сам все преподнесу им как на блюдечке.
Неутомимая девица снова обняла меня и, покусывая мой подбородок, зашептала:
– Зачем так нервничать, милачек? Ты, наверно, мне не доверяешь, да?
– Доверяю, Власта, – сказал я и вздохнул. – Просто я уже сомневаюсь, доверят ли в посольстве моему письму. Они решат, что это трюк.
– А есть еще что-то?
– Есть одна вещь… Но я не рискну… тебя просить…
– Да что ты, Николас! Ведь я ж тебе тысячу раз сказала, что сделаю все, что ты скажешь!
Я помолчал, чувствуя, как сердце буквально выпрыгивает из груди. Наверно, она слышит, как оно колотится там, рядом с ее роскошным фасадом.
– Это та самая формула, Власта… Я ведь ее не уничтожил. Потому что это дело гораздо важнее моей жизни. А к тому же это может меня спасти. Именно так я смогу заставить их мне поверить. Если бы ты только могла передать ее вместе с письмом!
– Милачек, умоляю, дай мне ее!
– Ты ничего не поняла, Власта! У меня ее нет с собой. Я сказал тебе правду. Она в потайном месте.
Она замолчала. Я думал, не слишком ли все прозрачно. Минуту спустя она спросила:
– Хочешь, чтобы я за ней сходила?
– Нет, Власта. Тут замешаны разные люди. Ты не сможешь это сделать. Мне придется самому за ней сходить и встретиться с тобой в городе. Вот почему мне так трудно об этом просить. Если меня засекут, то и тебе крышка.
Она снова замолчала и, выпустив меня из объятий, задумалась, моргая глазами. Потом медленно спросила:
– Это правда, Николас? И из-за этого ты так нервничаешь?
– А что, этого мало?
– Да это ерунда! Я полицию узнаю. И этих эсэнбешников тоже, – иронически сказала она. – Я ведь здесь живу, купчик ты мой! Ты думаешь, мы здесь не знаем, как они выглядят?
– Власта, это подло – просить тебя о такой услуге. Ведь это смертельно опасно.
– Знаешь что, милачек, давай не будем сейчас об этом думать.
– Да, ты права, – успел я сказать, пока она снова на меня не навалилась – Если я почувствую, что за мной следят, я просто буду все отрицать. Я не пойду на то, чтобы выдать тебя или своих… своих коллег. Лучше умереть, чем предать!
От этого фантастического заявления ее словно на секунду парализовало. Она вздрогнула.
– А пока забудь про это, – прошептала она мне на ухо. – Не тревожься ни о чем, милачек!
И вернулась к важнейшему из занятий.
Без четверти семь последние следы ночи были смыты появлением молочника. Я битых полчаса лежал в бессонной одури, слушая, как он понукает свою лошадь, и перебирал в уме разные планы – один безумней другого.
Чувствовал я себя не то чтобы усталым, а каким-то абсолютно изношенным. Со мной случилась такая пропасть всякой всячины, события сплошной массой обрушились на меня – как ревущая волна цунами… «Но зато, – думал я под окрики и понукания молочника, – зато эта лавина обнажила коренную породу, поблескивающую кристаллическую структуру, из компонентов которой состоит костяк Николаса Вистлера. Были здесь вкрапления жульничества и угодничества; и неведомая доселе кошачья живучесть; и еще, – думал я, пока это гигантское сонное существо зевало, пробуждаясь к жизни, – и еще некая сокрытая во мне силища, о которой я даже не подозревал в иные, более счастливые времена».
Она окончательно проснулась, а я закрыл глаза.
– Николас! Пора вставать, Николас.
И поднялась, ясноглазая, беспечная, даже, можно сказать, веселая. Видимо, для нее эта ночь прошла очень недурно. Она нежно куснула меня за подбородок и спрыгнула с постели. Я же шевелился отнюдь не так проворно.
– Уже поздно. Я совсем забыла, что у меня сегодня с утра работа. Пойду позвоню, – сказала она, помывшись и одевшись.
Перед этим я все думал, как же она выкрутится в связи с изменением программы, и стал с интересом вслушиваться в то, что она говорит по телефону.
– Агнеса, я сегодня, к сожалению, опоздаю. Отмени, пожалуйста, все, что намечено на утро. Нет-нет, ничего не случилось. Я расписание сама переделаю, когда приду. Тебе ничего не нужно делать, Агнеса, киска, ровным счетом ничего.
Пока ока ела, я дописывал письмо и с каким-то благоговением наблюдал за ее здоровым, прямо-таки могучим аппетитом.
– Ты помнишь, что тебе нужно сделать, Власта?
– Да, я вложу его в конверт Министерства стекольной промышленности и напишу на нем: «Лично послу. Срочно».
– Не забудь, это должно быть написано по-английски. Хочешь, я сам напишу?
– Да нет, я запомню.
– И где мы потом встречаемся?
– В двенадцать, в «Славии». Если в двенадцать десять тебя нет, я ухожу.
