Михаил Ахманов - Крысолов
— Арнатов в технологии разбирался? Мой гость выдавил слабую улыбку. — Технология проста, сложна теория, сударь мой. И все основное — здесь… — Он приложил палец к выпуклому виску. — Лучшее хранилище для всяких опасных идей… Не зная теории, не обладая необходимой аппаратурой, гипноглифы не сделать. Никому не сделать! А все приборы и записи мной уничтожены. — Мы оба — ученые, — сказал я. — Мы оба знаем бесспорную истину: нет открытий, которые невозможно повторить.
— Разумеется, Дмитрий Григорьевич, разумеется. Но это будет не мой грех. Кивнув, я отправился на кухню, достал из инструментального ящика пассатижи, отвертку, тяжелый молоток и плотный суконный лоскут, которым протираю мебель. Снял браслет с правой руки, отвернул крышку старых часов, не глядя, сунул алый гипноглиф в тряпицу. Потом вытащил из кармана черный футляр. В этот момент мне вспомнилось, что, пригласив гостя на ужин, я не проверил холодильник. Что там, собственно, есть? Мой обычный рацион холостяцких ужинов и завтраков состоял из яиц, сосисок, кетчупа и горчицы плюс, разумеется, масло и хлеб. Но трепетная женская забота так разнеживает! Последние две недели о пище насущной заботилась Дарья, а я только ел и покупал бананы для Петруши. Ну, еще, быть может, кетчуп и минеральную водичку.
Открыв холодильник, я обнаружил там сыр, ветчину, сметану, макароны в томатном соусе, холодные котлеты и сырники, а также баллон “Екатерингофской” и, разумеется, кетчуп. Пробка на минералке была белая, а на бутылочке кетчупа — черная. Черная, как антрацит, из твердого пластика и небольшая. Как раз подходящего размера.
Я задержался в кухне еще на пару минут, потом, с молотком в руках, заглянул в комнату.
— Это подойдет, Александр Николаевич?
— Да. Только, батенька мой, в пыль, в пыль…
— Извольте на кухню. Там все приготовлено.
Под бдительным оком профессора я начал охаживать суконку молотком. В тряпке ломалось и лопалось, хрустело и трещало, но вскоре треск прекратился, сменившись глухим звуком, какой бывает, когда колотишь камнем по песку. Лицо Косталевского с каждым ударом светлело, будто он мало-помалу сбрасывал с плеч неимоверный груз или освобождался от тяжких обетов. Спустя недолгое время он прикрыл глаза веками и произнеc:
— Хватит, Дмитрий Григорьевич. Экзекуция завершена. Развернув тряпку, я подошел к раковине, высыпал черно-красную пыль и пустил воду. Косталевский, вздыхая и поглаживая седую шевелюру, с явным облегчением следил за мной; сейчас он был похож на моего директора-академика после удачной лекции где-нибудь в Мельбурне или Торонто. С тем же благостным видом он наблюдал, как я расставляю тарелки и чашки, режу хлеб, накладываю ломтики сыра и ветчины. Наконец мы устроились у стола, съели по бутерброду, отхлебнули кофе, и я спросил:
— Так что же там с черным гипноглифом, профессор? Мне ведь довелось на него поглядеть — раза два или три, и никакой реакции. Может, психика моя — нечеловеческая?
Косталевский покровительственно похлопал меня по руке. — Самая что ни на есть человеческая, батенька мой, и вы это сейчас доказали. — Он кивнул на раковину и усмехнулся. — Черный гипноглиф власти инициирует абсолютное подчинение. На него не глядеть надо, а показывать. И давать инструкции, сиречь команды. Вот так-то, сударь! Собственно, это и было генеральным направлением моих работ. Все затевалось ради подчинения и ради власти… еще в конце семидесятых, когда, после защиты докторской, мне предложили возглавить лабораторию псионики. Военный заказ, Дмитрий Григорьевич. Даже не столько военный, сколько политический — курировало нас КГБ. О генерале Зубенко Георгии Александровиче не слыхали? Вижу, что нет… да и откуда вам знать… А он надзирал за всеми подобными разработками. У нас, и в Москве, в Новосибирске, в Киеве… Вы ведь, кажется, математик? Специалист по компьютерному моделированию? Ну, тогда понимаете, что это означает. — Психотронное оружие? — произнес я, приподняв бровь. — По правде говоря, верится с трудом. Слишком все просто, Александр Николаевич. Стекляшки там, кусочки пластика… На магию похоже, на колдовские амулеты… — Тут я вспомнил недавнюю встречу с зулусом и подлил масла в огонь:
— Ни чипов, ни шестеренок, ни батарей… Несерьезный прибор!
Косталевский рассмеялся:
— Ни чипов, ни шестеренок! Вот оно, мышление технаря! А как, по-вашему, должно выглядеть психотронное оружие? Или психоэнергетический прибор? Что это такое? Ментальный агрегат с сотней лампочек и циферблатов? Телепатический шлем для генерации благонамеренных мыслей? Спутник на орбите, облучающий вражеские армии и города? Все проще, молодой человек, много проще и потому страшнее… Вам приходилось катать что-нибудь гладкое в ладонях? Бутылочку, аптечный пузырек? Вы его крутите, крутите и не можете остановиться… Как бы своеобразный самогипноз… Так вот, это тоже оружие. И если применить его со знанием дела… Он аккуратно доел бутерброд, отодвинул тарелку, откинулся на стуле и скрестил руки на груди. Выглядел он так, будто перед ним аудитория на двести мест, с учеными мужами и сосунками-аспирантами, готовыми внимать его докладу. — Вы знаете, батенька, что такое ПЭМТ?
— Разумеется. Позитронно-эмиссионный томограф, который показывает очаги возбуждения в коре головного мозга. Конечно, после необходимой компьютерной обработки и мониторинга.
— О! — Кажется, он был удивлен. — У вас весьма широкий кругозор, Дмитрий Григорьевич! А с работами Грейвса вы не знакомы? Это американский психиатр, который первым экспериментировал с томографом.
Пришлось с виноватым видом развести руками. Все знать — увы! — невозможно. — Так вот, Грейвс предлагал испытуемым перемножать простые числа — скажем, два на три — и следил на мониторе за состоянием коры. Работали, как и полагалось, лобно-теменные очаги логического мышления, вот эти. — Косталевский провел ладонью от висков к макушке, пригладив свою белоснежную шевелюру. — Затем Грейвс предложил испытуемым по пять долларов за правильный ответ, и тут же в работу включились затылочные доли, а когда ставка поднялась до сотни долларов, кора на мониторе пылала! Представьте, трудились все центры, включая зрительные! Кстати, такое явление наблюдается у шизофреников… И о чем это нам говорит? — О мощи внешних стимулов, — отозвался я. — О том, что внешний импульс — зрительный, тактильный, звуковой — может возбудить кору, породив определенное желание. Что и происходит чуть не всякий миг. Скажем, увидел я девушку со стройными ножками и… —… и вы все же не бросаетесь на нее и не срываете одежду. Вы контролируете свое желание, сколь бы соблазнительные ножки ни привиделись вам. А почему? Всего лишь потому, что возбуждаются определенные центры коры — новообразование нашего мозга, приобретенное недавно, вместе со способностью к абстрактному мышлению. Но кора — очень тонкий субстрат; под ней лежит подкорка, вселенная инстинктов и неосознанных желаний, область иррационального, где бродят древние ужасы и побуждения, накопленные за миллионы лет… Теперь представьте, что имеется внешний стимул, вызывающий резонанс между осознанным и неосознанным желанием… мощнейший резонанс… а стимул, например, такой… — Он выложил на стол два футлярчика, с белым и желтым амулетами.
Слушая его, я испытывал истинное наслаждение. Не от смысла произносимой речи, который был довольно страшен, а от манеры общения с собеседником, от мерного, спокойного речитатива, от всей атмосферы научной дискуссии, столь приятной и привычной для меня. Последние пару лет я общаюсь со своим компьютером, а не с коллегами по работе; ну а еще с заказчиками, среди которых попадаются достойные люди наподобие Мартьяныча, но голод мой им не утолить. Я уже почти позабыл, как приятно потолковать о чем-нибудь этаком… О пространствах Банаха, о кривых Пеано или о резонансе между сознательным и подсознательным. Хотя бы об оологии… Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к теме разговора. — Резонанс, упомянутый вами, может быть следствием как искусственных, так и естественных стимулов?
— Да, разумеется. — Веки Косталевского опустились.
— Скажем, иррациональный страх перед огнем, высотой, стихийным бедствием? Ужас, когда рассудок человека помрачен, и он мчится куда-то, не разбирая дороги, не думая о погибающих близких, с одной лишь целью — спастись, убежать? — Хороший пример… Да, именно так, Дмитрий Григорьевич. Я мог бы сотворить гипноглиф страха, но это оказалось бы самым жутким из моих деяний. Более жутким, чем… — Профессор резко оборвал фразу, словно чего-то испугался или не желал о чем-то вспоминать. Были, видимо, вещи, не предназначенные для обсуждения за чашкой кофе. С минуту он сидел, рассматривая эту самую чашку, затем с нарочитой медлительностью произнес:
— Вы ведь уже поняли, Дмитрий Григорьевич, что я ничего не хочу отдавать? Ни гипноглифы, ни тем более технологию их производства… кроме того, что уже отдал… — Почему?
