Ральф Макинерни - Реликвия Времени
— Нил, вам мерещится то, чего нет.
— Трэгер, наведите справки о Кайзере. Наведите справки о Катерине Долан.
— Вы хотите, чтобы я написал за вас вашу книгу, да?
— Вам это не нравится?
— Сюжет чертовски занимательный. А вам никогда не приходила мысль написать роман?
* * *Нил позвонил Лулу, чтобы сообщить ей последние новости. Вкратце передав разговор с Трэгером, он в заключение сказал, что разбередил его любопытство.
— И что теперь?
— Мяч на его половине.
Естественно, Нил Адмирари имел в виду совсем другое. Сложная теория не стала более правдоподобной, после того как он высказал ее вслух. Если из этого ничего не выйдет, можно будет воспользоваться советом Трэгера и написать роман.
V
«Дорогая, я антрополог»
Джейсон Фелпс чувствовал себя ветхозаветным патриархом, видя Катерину у себя дома. И в постели, что явилось в некотором роде неожиданностью, но Катерина, похоже, находила в его внимании патриархальное благословение. Конечно, она не знала Священного Писания. Книжные магазины были заставлены библиями: новые переводы, новые красивые обложки, выделенные абзацы, примечания, ссылки, словоуказатели. Вульгата[62], греческие септуагинты[63], Библия на иврите — сейчас можно было достать все, что угодно. В Интернете изобилие интерактивных библий. По EWTN постоянно показывали мать Ангелику с большой Библией, которую она держала перед собой, словно проповедник. Грамотность в библейских вопросах должна была быть высока как никогда, однако сама книга оставалась закрытой для большинства нынешних американцев. И Катерина была ничуть не лучше и не хуже остальных. И дело не в том, что она выросла в католической вере и осталась равнодушна к Священному Писанию. Она была ученым. Микробиологом. А у кого кругозор может быть уже, чем у ученого? У кого на глазах шоры? Когда Джейсон как-то сказал Катерине, что у теории эволюции историческая основа меньше, чем у Книги Бытия, та восприняла это как шутку. Большую часть своей взрослой жизни Катерина принимала в качестве своей веры глупый редукционизм, служивший объяснением в так называемых точных науках — подобное определение было призвано обособить их от таких вещей, как антропология. Если Катерина действительно переживала кризис веры, речь шла о чем-то необычном. Она вовсе не хотела изгнать из сознания убеждение в том, что наука рано или поздно все объяснит; ее тянуло вернуться к юношеской набожности.
— Наука ничего не объясняет, Катерина, она лишь оправдывается.
— На самом деле ты сам в это не веришь.
— Почему?
— Потому что ты ученый.
— Дорогая, я антрополог.
Катерина жадно слушала, как он разбивает вдребезги объекты всеобщего поклонения — Лурд, Туринская плащаница и другие. Внезапно Фелпс поймал себя на том, что устал бороться. Недавно израильские археологи нашли погребальный саван, такой же древний, какой должна была быть Туринская плащаница, и тотчас же появились предложения провести сравнительный анализ. Ох уж этот союз науки и религии… Фелис в своей брошюре опроверг все аргументы в защиту подлинности Туринской плащаницы, однако это ровным счетом ничего не дало. Истинных верующих эти доводы трогали не больше, чем биолога, которому указывают на изъяны в теории эволюции. Наука и вера, основанная на откровениях, в равной степени являются религиями. Вопрос больше не стоит так: наука против веры. Скоро они объединятся в единую веру. Фелпса бесконечно утомили все эти так называемые точные науки. Критика обрушивалась на них в самую последнюю очередь.
Фелпс был очарован своим соседом доном Ибанесом. Одно время он тешил себя мыслью, что они, два старика, расставшиеся с юношеским энтузиазмом, станут родственными душами. Однако все предложения на этот счет были насмешливо отвергнуты потомком конкистадоров.
До того как Клара вернулась домой к отцу, Фелпс и дон Ибанес успели подружиться. Они приезжали друг к другу в гости и подолгу сидели вместе, потягивали вино в приятной вечерней прохладе, не чувствуя необходимости говорить о чем-либо — тем более спорить. Фелпс находил какую-то необъяснимую параллель между невероятным миниатюрным храмом дона Ибанеса и своими собственными книгами и брошюрами. Два памятника внешне совершенно противоположным страстям. Однако самому Фелпсу надоела собственная одержимость чужими религиозными убеждениями и обрядами.
Вдали от своего дома Фелпс соорудил что-то вроде беседки — стол и стулья в тени полудюжины пальм. Целью было наслаждаться раскинувшейся внизу долиной, однако с этого места слева также открывался вид на часовню дона Ибанеса. Раза два они сидели здесь с последним, потягивая вино, но по большей части Джейсон Фелпс бывал здесь в одиночестве. Случалось, прохладный вечерний воздух навевал дрему, и он, проснувшись, не сразу соображал, где находится. Фелпс взял за правило захватывать с собой свитер, чтобы спасаться от обострения артрита в плечевых суставах.
Однажды ночью, проснувшись, он заметил в базилике дона Ибанеса какое-то движение. Двор был ярко освещен, и на лужайке стоял грузовик, развернутый открытым кузовом к часовне. В ночной темноте до Джейсона донеслись приглушенные голоса. Прислушавшись, он усмехнулся. Похоже, дон Ибанес устанавливал в часовне какую-то новую реликвию. Работа продолжалась больше часа, но Фелпс не двигался с места, наблюдая за тем, как дон Ибанес руководит действиями своих помощников. Наконец все закончилось. Грузовику закрыли кузов, и он уехал. Оставшись один, дон Ибанес вошел в храм и закрыл за собой дверь. В окнах зажегся свет. Вероятно, дон Ибанес молился. Джейсон раскурил сигару, наслаждаясь ее вкусом. Казалось, он проводит ночное бдение вместе с доном Ибанесом.
Фелпс вздрогнул, очнувшись от сна. Непотушенная сигара упала ему на колени. Стряхнув ее на землю, он загасил тлеющую дыру на свитере. Часовня была погружена в темноту. Джейсон Фелпс медленно встал, потягивая затекшие члены. С большим трудом он наклонился и подобрал все еще горящую сигару. По длине окурка можно было определить, сколько он проспал. Ему было все равно. Теперь нужно было возвращаться в дом, чтобы лечь в кровать и поспать по-настоящему.
На следующий день сосед спросил у него, можно ли передать ему кое-что на хранение — объемистую пенопластовую упаковку. Вспомнив размеры особняка дона Ибанеса, Джейсон удивился этой странной просьбе. Но он согласился. В конце концов, для чего еще нужны друзья?
Теперь Джейсон частенько вспоминал те дни умиротворенности и одиночества. Одиночество осталось в прошлом, и умиротворенность тоже исчезла, хотя в этом и были свои приятные стороны. Клара возвратилась домой, и Джейсон уговорил ее помочь ему разбирать бумаги, горя любопытством узнать, разделяет ли она простодушные убеждения своего отца. Похоже, это действительно обстояло именно так. После того как ему стукнуло шестьдесят, Джейсон пришел к выводу, что прежней осторожности больше не осталось ни у молодых девушек, ни у женщин зрелого возраста. Было время, когда сам он вел бурную жизнь двадцатилетнего парня. Разумеется, студентки не могли ему противостоять; чем более независимыми они себя считали, тем сильнее старались удовлетворить его требования. Одно дело было привлечь их; совсем другое — выпутаться из быстро надоевших отношений. Если бы только все были такими, как славная Мирна…
А затем, вскоре после ночного появления грузовика перед часовней, к Фелпсу заглянул Мигель Арройо. Джейсон нетерпеливо выслушал пылкие разглагольствования молодого человека о «Справедливости и мире». Мигель был гладко выбрит, если не считать аккуратных усиков. Внешне он запросто мог бы сойти за англосакса, несмотря на его старания выглядеть защитником нелегальных иммигрантов. Казалось, он находил что-то гордое в слове «нелегалы».
— Они в этом не виноваты.
— В том, что родились в Мексике?
— В том, что Калифорния была у нас украдена.
Когда Джейсон много лет назад приехал в Беркли, соблазненный перебраться на противоположный край страны из Йельского университета огромным жалованьем и обещанием выделения неограниченных средств на исследования, он оказался не готов к такому пестрому составу населения. Первым его впечатлением было, что половина здешних жителей — выходцы из Айовы. Латиноамериканцы держались в тени, растворяясь в обществе, однако все это давно изменилось, и из-под камней выползли такие люди, как Мигель Арройо.
— Для достижения ваших целей вовсе незачем прибегать к насилию. Вам достаточно лишь и дальше продолжать так же усиленно размножаться.
— Столетия угнетения рвутся наружу.
Джейсону смешно было видеть, как Мигель называет свою жизнь угнетенной. Однако зачем указывать ему на это? Несомненно, молодой человек воспринимал угнетение своих соотечественников как личную боль. Похищение образа Мадонны Гваделупской стало для него настоящей золотой жилой.
